Это странное ощущение — мне всегда есть что сказать. Я всегда выходила из дискуссий победительницей. Я прирожденная балаболка, даже Шубин в бытность моей юности предпочитал затыкать меня не аргументами, а кляпом.
А тут…
Я будто вязну в болоте. Все глубже, глубже, глубже… А у болота такие красивые, такие опасные черные глаза, что у меня в висках прибоем шумит удовольствие. Я хочу, чтобы он не отрывал от меня глаз. Я так люто этого не хочу, что почти пропала.
Граница…
Мне она нужна прямо сейчас, срочно!
Этот тип умудрился даже не взломать все мои замки — он, кажется, с ноги их открыл, вышиб, оставил дверь болтаться на сорванных петлях. Уселся посреди моей души и теперь с хозяйским видом оглядывается. Не прочерчу границу — присвоит всю меня.
И морда эта наглая совершенно не треснет, хотя ему бы стоило!
— Хорошо, — выдыхаю через силу, но звук собственного голоса все-таки слегка приземляет, — хорошо, я не возьмусь за плеть, пока ты мне не надоел. Но раз так, и ты — не возьмешься тоже.
Да! Я попала в самое нужное место. Болевая точка. Это не видно, но ощущается, что разогнавшийся бык налетел со мной на стену.
Он привык кормить своего зверя, когда ему захочется. Он привык браться за плеть часто — я уже заметила очень характерные мозоли на его руках.
Козырь смотрит на меня темно, холодно, испытующе. Будто ждет, что я заберу слова назад. Какое счастье, что у моего внутреннего руля всегда стоит стерва. А саба — она так. Ей слово дают редко.
— Я не буду твоей Нижней, — произношу на выдохе, — я уже давно решила, что больше не хочу играть эту роль. Ни для кого. Ты — хорош. Но исключением не будешь. Мы можем трахаться, но я не готова тебе служить. Ты хочешь, чтобы я отказалась выпускать пар, но и я хочу того же. Ни одна сучка в этой стране не должна подставлять задницу под твой ремень. Я тоже ревнивая дрянь, если ты не понял.
— Понял, — он откликается тихо и спокойно, будто в его глазах и не клокочет недовольная голодная тьма. Замолкает и ведет пальцами обратно. От бедра к щиколотке.
— Ты можешь послать меня, — напоминаю я, — и продолжить жить респектабельной, спокойной жизнью женатого хозяина мира. Сомневаюсь, что место твоей любовницы будет свободно хоть пару часов.
— Не будет, — кивает Алекс так, будто это нормально — обсуждать со мной, долго ли будет стоять негретой его постель после меня же, — потому что место моей любовницы — твое. И ты от меня не улетишь.
— Пока что, — поправляю я, внося долю скепсиса в его громкие заявления.
Хочу, чтоб он кивнул, усмехнулся, хоть что-нибудь. Чтобы дал мне зацепку, крошечный уступ, благодаря которому мое падение в бездну прекратится. В конце концов, в этой жизни ничего не бывает так, как я хочу. Не бывает без краев и границ, чтобы оба — друг другу принадлежали. У него там жена, никуда она не делать, серебряную свадьбу они отпраздновали, до золотой тоже поди доживут.
А он — тянет меня к себе на колени, лезет ладонями под свою же рубашку.
— Эй! — ловлю его руки, предостерегающе их сжимаю. — Я не услышала, что ты принимаешь мои условия!
Боже, он что, репетировал эти кривые свои ухмылочки перед зеркалом? И сколько их у него? Двадцать? Тридцать? Сто? Который раз вижу это и каждый раз — улыбается по особенному.
Мог бы сказать: "Уймись наконец".
Мог бы сказать: "Одевайся и проваливай".
— Я уже их принял, Летучая.
Сказал и не дал мне больше и слова вставить. Его язык оказался повкуснее кляпа.
