– И так хороша, – согласился он сквозь зубы. – Давай, омлет готов почти…
Нютка спустилась следом за ним в кухню, на ходу усмиряя, заплетая в косицы свои знаменитые буйные волосы, жёсткие, как медная проволока, и почти такие же цветом – ему всегда было непонятно, природная это рыжеватость или всё-таки хна какая-нибудь? Скорей всего первое, усиленное вторым…
– А я тебе про Аргуновского-то рассказывала? Пытается журнальчик замутить, поэзия плюс эссеистика…
Плеская себе в лицо водой, вытираясь, усаживаясь за стол, Нютка, как ни в чём ни бывало, продолжала вчерашнее – то есть изложение новостей, запас которых у неё всегда был неиссякаем.
С Нюткой они вроде как дружили (именно что дружили – до сегодняшнего, получается, утра!) ещё с Лита. С первого курса, когда он, к большому неудовольствию родной семьи, уехал из своей свежеотделившейся провинции в бывшую метрополию, гигантский мегаполис, переживающий смутные времена. И, что говорить, слегка подрастерялся, попав в маленький, совсем камерный и домашний, но отнюдь не благостный вуз на Тверском бульваре, а также в буйную его общагу на улице Добролюбова, – где он обитал единственным из своей группы, что, кроме него да Соны из Еревана, состояла сплошь из московских девочек и мальчиков от хороших еврейских семейств.
Нютка тоже была урождённой москвичкой, но в общаге ошивалась часто. А вообще-то – владела огромной запущенной квартирой на Соколе, квартирой необычной планировки (со ступеньками, ведущими на нижний уровень, окошками в коридор и прочей экзотикой – ничего подобного ни в Москве, да и нигде ещё, ему больше видеть не доводилось), стоившей, небось, целое состояние и перевидавшей уйму пьянок самых разношёрстных компаний. Её отец, не одобрявший богемных дочкиных наклонностей, был каким-то чиновником и жил со своей второй семьёй; мать вообще давно перебралась за границу. Нютка училась на отделении поэзии и в студенческие годы прославилась тем, что каждые каникулы, и не только, моталась по Европе автостопом, иногда устраиваясь там на какие-то нелегальные работы, а после публиковала в разных журналах и альманахах свои отчёты в форме маленьких поэм-верлибров. Некоторые ему тогда нравились; почему не нравились другие, он терпеливо объяснял ей по её настоятельным просьбам. Нютка не обижалась, утверждая, что доверяет его вкусу – в отличие от вкусов участников своего творческого семинара и его руководителя – поэта, и впрямь, какого-то больно уж советского, устарелого. Его, Саввины, стихи, Нютка похваливала, первая публикация в серьёзном издании произошла по её протекции; при этом она горячо одобряла, что он не пошёл на отделение поэзии, а пошёл в переводчики: всё ж профессия, чему-то учат, не то, что эти их бесполезные обсуждения стихотворных потуг друг друга. Сама она была к языкам способна, но ленива: могла немного объясниться на нескольких, но вот читать – разве что со словарём.
Теперь Нютка писала всякие заметки для разных журналов, а ещё сдавала одну из своих комнат студенческой паре. Она и ему в своё время, когда в аспирантуру он попал только заочную и общаги лишился, комнату предлагала; он, однако, отказался – бесплатно, по дружбе, не хотелось (как чувствовал?), а настоящую плату бы не потянул. Ничего, перебился тогда – жил то у одних уезжавших на время знакомых, то у других. Тем временем в Молдавии умер отец, а вскоре и мать тоже… Они с сестрой продали родительскую квартиру. Суммы, которую он получил, конечно, не хватало даже на жалкую, «убитую» однушку в дальнем Подмосковье. Но кто-то из знакомых надоумил: а чего, собственно, так упорно цепляться за крольчатники эти бетонные? За городом можно разжиться хибаркой, а то и полдомика поприличней какого присмотреть; минусов, конечно, много, зато – реально. Так и оказалось. Короче, ему удалось неплохо подкалымить на одной удачно подвернувшейся временной работе, потом ещё – призанять, а уж после, объединив всё вместе, купить вот это жильё, которое ему приглянулось сразу.
