Обследования были закончены. Нам оставалось только дождаться всех результатов и начать лечение.
В последующие дни мне предстояло познакомиться еще с несколькими правилами больницы. Скажу в ее защиту: все правила прописаны, медсестра в день поступления их показывает, а мы, сопровождающие, подписываем. Но в первый день ты в таком состоянии, что буквы не складываются в слова, а все, что тебе говорят, улетучивается мгновенно.
На эти соблазнительно широкие и просторные подоконники, оказывается, нельзя ничего ставить; с тумбочки все должно быть убрано. Максимум три необходимых предмета поставить можно, а все остальные вещи должны быть сложены в тумбочку и на три небольших полочки в шкафу. Продукты должны быть подписаны свежей датой и убраны на общую кухню в холодильник. Каждый день на бумажке нужно менять дату и проверять свежесть продуктов. Еще для меня было открытием дежурство родителей пациентов в душевых, постирочной и на общей кухне.
В тот день, когда у Олеси взяли биопсию, наступила моя очередь дежурить. Я не брезгливый человек, но отмывать то, чем ты пока не пользовался, кроме душевой, которую и так мыл до и после себя, было малоприятно. Вещи для стирки из больницы я передавала К., а он относил в прачечную или моей сестре.
Дежурить в больнице ходят обычно после отбоя в 21:00. Я пошла дежурить в 22:00, когда Олеся уснула. Само дежурство не занимает много времени, но все равно страшно оставить ребенка одного. У меня началась тревога. Быстро закончив уборку, я вернулась в палату, поцеловала Олесю и почувствовала, что она горячая: у нее была температура выше 38 градусов. Я сказала об этом медсестре, и нам дали жаропонижающее и подключили к катетеру капельницу с антибиотиком.
Тогда я еще воспринимала антибиотики как нечто не очень полезное, ведь сейчас много информации об иммунитете, и антибиотики у знатоков из интернета не слишком в фаворе, зато все любят порассуждать о лечении свежим воздухом и безлекарственной терапии. Наверное, в тот момент, когда лекарство пошло по капельнице в Олесину вену, я, пусть и с неохотой, вычеркнула из своих регалий «мама-гармония». Полностью я никогда к этому сообществу не относилась, любой антипрививочник заткнул бы меня за пояс, но мне надо было угодить и вашим, и нашим. Теперь остались только «наши».
Спала я плохо, с градусником под подушкой. Каждые три-четыре часа измеряла температуру у дочери, но до утра все было хорошо. После той ночи, кстати, я поняла, что спать с капельницей реально. Олеся даже придумала шутку:
– Меня заряжают.
– Мы уже шестнадцать дней на подзарядке, никак зарядиться не можем… – прокомментировала соседка.
12 ноября. Этот день стал переломным для меня.
Начался он обычно. Я уже запомнила имена наших «сокамерников», разложила вещи из сумок, убралась в тумбочке, продолжала работать.
Около восьми часов вечера в соседней палате начали кричать, но слов было не разобрать. Медсестры стали бегать, везли каталку. Только одно слово было понятным: «Реанимация!»
Кто-то вышел в коридор, кто-то замер. Я осталась в палате – понимая, что происходит что-то страшное, не хотела этого видеть.
Шум быстро стих. Медсестры вернулись к своей работе. Соседки рассказали, что весь коридор залит кровью, возле палаты лежит окровавленное постельное белье. Я успокаивала себя, что пациента отвезли в реанимацию, там его откачают.
