С постановкой капельницы начались ночные подъемы: жидкости вливали много, соответственно, и выходить должно столько же. Туалет находился не в палате. Каждые два часа я выносила и мыла Олесин горшок. Учитывая распорядок дня больницы, режим летел, конечно, в трубу.
18 ноября. Олесе начали проводить химиотерапию. Как же я ждала и боялась этого дня одновременно! Мы начали лечение – и это было прекрасно.
Другая сторона – побочки. Картину с бледными блюющими и умирающими онкобольными я представляла себе очень живо, хотя ничего такого в реальности еще не видела. Да, у кого-то бывают и такие побочные эффекты, наверное. Но за год я так и не увидела ни одного подобного пациента. Обычно побочки бывали краткосрочные и нормально переносимые. Во время той, первой химиотерапии, Олеся ела с аппетитом, ходила, играла. Еще я боялась, что она должна непременно сразу полысеть, как только лекарство пойдет по венам, но тоже заблуждалась.
Большинством пациентов химия переносится хорошо, а побочные действия купируются сопутствующими препаратами. И не так страшна сама химиотерапия, когда лекарство поступает в организм, как ее отсроченные последствия, которые наступают через десять-четырнадцать дней: у кого-то раньше, у кого-то позже, у кого-то и вовсе не наступают. Все зависит от того, какой по счету идет так называемый блок, какие используются лекарства – ну и, конечно, от особенностей человеческого организма.
Я точно знала, что все подобное переносят по-разному, но от этого не переставала читать истории лечения, спрашивать у других пациентов, как переносят они. Неприятные для себя истории я мысленно блокировала, считая, что у нас такого не будет. А про хорошие думала, что хочу также. Но только зачем я спрашивала и мысленно коллекционировала эти случаи? Чем меня утешали эти истории?..
Например, это были истории, где пациент без отсрочек и особых побочек вылечивался, пройдя весь протокол, и уходил в ремиссию. Тут все понятно – такие истории несомненно дают надежду.
Еще я слышала истории, где пациент с кучей побочек, с переносом блоков на фоне этого, цепляя разные болезни попутно, все же вылечился. В этом случае меня утешало, что все равно же перенес лечение, не умер.
Встречались и истории, где пациент с исходными данными хуже, чем у Олеси, перенес химию, вылечился, поехал на трансплантацию органа, перенес трансплантацию, потом начались сопутствующие побочки, потом умер. Тут я убедила себя, что нам трансплантация не нужна. А человеческий организм, выходит, сильная штука, он все вынес – значит, лечение посильно. А исход… Он не важен.
Были истории, где пациент умер сразу во время лечения, или лечение не помогло. Тут я говорила себе, что это тоже не наш случай. Находила, в чем отличие Олесиного случая от только что услышанного: пол, возраст, значение онкомаркера… И, конечно же, отмахивалась.
То есть любая история меня устраивала. Зачем же я их читала и слушала, вникала в диагнозы, наблюдала за лечением, с неподдельным интересом спрашивала о деталях? По большому счету, на чужие истории мне было плевать. Наверное, мне просто казалось, чем сильнее я смогу убедить себя, что Олеся с высокой долей вероятности – кандидат на выздоровление, тем вероятнее для нее окажется само это выздоровление. Мне важно было логическое объяснение всему и вся, хотя я могла бы заниматься чем-то другим. Но, как я уже говорила, ничего не бывает зря. Со временем я могла объяснить любой маме в отделении, зачем ребенку ввели тот или иной препарат, на что нужно обратить внимание, что значит их диагноз и как эту болезнь будут лечить. Осязаемой, измеримой пользы мои советы никому не давали, прогнозы пациентов от этого не улучшались, но родители становились спокойнее. И надо признать, что я делала это для себя – меня саму такое тоже успокаивало. Пока в какой-то момент не надоело.
