Ниднибай - страница 8
Папа рассказывал, как он потерял полноги. В 1942 году, после месяца боёв на фронте у ст. Карповка, что под Сталинградом, всех бессарабцев, и его в том числе, сняли с этого фронта и послали «отдохнуть» на три года в сибирскую шахту.
В 1945 году опять взяли в армию и направили к границе в Забайкалье. Там его и ещё несколько солдат отправили на боевое задание и при этом «забыли» сказать, что по дороге своё же минное поле. Конечно же они подорвались на мине, и осколок попал папе в ногу.
Только в 1946 году попал в Иркутский госпиталь, но было уже поздно: гангрена, пришлось отрезать.
«Зато, – добавил папа с улыбкой приятного воспоминания, – отъелся: шея была шире головы».
Ленинград не такой, как я думал. Мрачнее. Общежитие грязновато.
Со мной в одной комнате трое. Один – кубанский казак, который почему-то воробьёв называет «жидами». Другой, – с хорошим музыкальным слухом, всё время выбивает пальцами на столе «восьмёрку». От него и я научился. А третий – всё время мне говорит: «Ты, вроде, русский, а нос у тебя нерусский».
Каждый вечер у окна в доме напротив общежития какая-то молодая женщина, в ярко освещённой комнате, снимает с себя лифчик, и множество абитуриентов комментируют это событие. Абитуриентки тоже комментируют, но по-другому.
Не поступил. Тошно. И стыдно перед родителями.
Надо было набрать 15 из 15, а у меня только 12. Возвращаюсь домой.
Дадут ли на следующий год ещё раз попробовать?.. Или заберут в армию?..
Приехали в село на комбинат провести телефон для директора. Дядя Саша (так я называл старшего надо мной смуглого, высокого, симпатичного монтера-еврея) попросил секретаршу-нацменку, которая, приняв его за своего, уже начала с ним заигрывать, сказать, что приехали монтёры, и назвал свою фамилию. Она зашла к директору…
Вышла оттуда с надменным лицом и произнесла: «Директор сказал, что сегодня не надо, а завтра пусть пришлют кого-нибудь другого».
Вышли на улицу – по радиоточке Ойстрах играет на скрипке. Дядя Саша говорит: «Вот умел бы ты так на скрипке играть – не работал бы монтёром. Жлобство, пьянь, похабщина».
На следующий день еду в то же село с другим старшим. Он, дыша на меня перегаром, цедит:
«Что не пустили его? Чтоб знал, как дурить нас, православных. Правильно?».
Вернулись из села, а во дворе управления стоит жена «телеграфного столба» и жалостливым голосом мне: Син