– Хрен ее знает. Долго не объясняла.
– А к кому ушла? К мамаше своей депутатке?
– Нет, к мужику какому-то.
– Ну, чувачок, ты даешь!.. Накостылял хоть ей?
– Ты охерел? Как ты себе это представляешь? – Гольян должен был понимать, что даже хорошего илюхиного шлепка Светке хватило бы на перелом позвоночника.
– Эх, добрый ты человек!.. Этому тогда наваляй. Он кто?..
– Макаронный король.
– Как это?
– Так это. Спагетти делает.
– Группы «А»?
– Откуда я знаю?..
– О!.. И вообще, тебя на лапшу променяли, а ты – «охерел»! Дал бы в лоб напоследок.
– Умгу…
– Если боишься, что убьешь, газету трубочкой свернул бы и – по заднице!
– Рационализатор, блять.
– А как же! – не забывая о деле и ловко орудуя с закусками, отозвался Кирилл. – Голова варит… Или ждешь, что она вернется? Ты как с ней вообще? Вроде, не видно было ничего такого… А может у тебя у самого рыло в пуху?
Гольян мог спрашивать у Ильи все, что угодно. Они со школы друзья. Совсем разные, но друзья. Часто виделись, или не виделись месяцами – не имело значения.
– Ты сам-то когда женишься? – спросил Илья, открывая бутылку.
– Женишься тут, на вас глядя… Мне и так хорошо! Сам себе хозяин. Сам себе жена.
– Ни фига себе!
Кирилл был когда-то женат, но быстро охладел к семье и вскоре вернулся домой, откомментировав свое возвращение известными словами о попытке и пытке, отрицая наличие второго в первом.
Но, похоже, его все-таки пытали. Там, в семье.
Никто не знает точно, что с Гольяном делали, но одно известно, что тещу он трепетно ненавидел (хотел презирать, но не хватало сил до этого подняться). Теща в ответ, или без ответа, а лишь исходя из внутренних убеждений, считала его бесполезным кретином и даже врагом, способным только «стулья двигать да похоть тешить». А он ее «дурой, застывшей в камне».
Что имел в виду Кирилл под «камнем» более-менее ясно, а что теща под «стульями» – неизвестно. Но за «похоть» взялась крепко, обещая дать по рукам эротическим евреям. При этом бросала на склонившегося к столу (к ней задом) зятя чувственные в силу одиночества взоры, шедшие вразрез с мыслями. Диссонанс натуры и разума раззадоривал и раздражал ее. Иногда ей хотелось задушить Гольяна тем или иным способом. В грезах она видела то одно, то другое, то его синее лицо.
Приняв зятя почему-то за еврея (может из-за раннего частичного облысения, а может из-за прохладного отношения к патриотической теме) она стала испытывать мучительное подозрение к этой сомнительной нации. И, увы, не беспочвенное! Она видела, как вожделеют друг друга артисты на экране, а они традиционно все почти евреи. Очень трепетные и преображающиеся. Как назло, влекущие. Влекущие на зло.
– Она сильно общими вопросами ушиблена, – как-то еще по женатому делу рассказывал Гольян Илье. – Тут недавно какой-то дипломат откинулся неожиданно для себя, так она три дня ходила со статусным лицом, грустила и плакала от одиночества как Белка без Стрелки. А на девятый день стала своим клиентам подносить «фронтовые сто грамм». – Видя непонимание в глазах друга, пояснил: – Она ж самопалом торгует втихаря, спирт бадяжит. Без этого пенсии ей только на коммуналку хватает, на хлеб и на новые трусы ко Дню конституции. Что удивительно, госпатриотизм пересиливает природную жадность и тяготы жизни: это ведь такая скупая сука, что за три рубля автобус перепрыгнет, а тут разливает бесплатно и торжественно каждому сообщает: «Горе. Такая потеря для России». И сообщает, на скольких языках этот соловей пел. И мне стакан сует: «Он на семи языках говорил». Мне с ней ругаться надоело, я выпил. «Дура, – думаю, – они там на семи языках говорят, и по семь шкур с вас с каждого спускают…»
