Илья отмахнулся.
– Во-от! – Недовольно сморщился на отмахивание Кирилл. – Не зря Светка говорит, что ты деревянный.
– Твердый… Я, правда, не пойму: какие это они тут у тебя все… скучные. Как на собрании сидят. Или их в комсомол принимают.
– Так они не в цирке. Чего им веселиться?
– И ноги у всех короткие. Такие дешевле что ли? Во! Опять вперед кармой. Что ты их так выкручиваешь?
– Сундук. Это стиль! Ты вообще слышал что-нибудь об индивидуальном почерке?
– Ну, вот эта ничего.
Илья держал большой снимок, на котором молоденькая девушка в белой расстегнутой мужской сорочке в бледно-голубую исчезающую полоску, сидела нога на ногу на краешке старого венского стула.
Стул стоял к ней боком, легкий, сухой до звона, тонкий. Благородный, как альт.
Она, облокотясь о его коричнево-красную спинку с потускневшим и местами ободранным лаком, свою выгнула легко и изящно, подчеркнуто откинув плечи так, что рубашка начала разъезжаться. И это было хорошо. Она не врала: ой, люди, я случайно! задумалась и поясницу свело!.. Я не блядь, а Катюша…
Нет, она говорила просто, открыто: я красивая!
И это было красиво.
Ее ослепительно белое тело легло через весь снимок протяжным мраморным винтом от приподнятого подбородка – через высокую шею – по ключицам и в волнующей близости от поднявшихся и приоткрывшихся грудей – через бедра и колени – обтекая голень голенью – кончиками пальцев в пол.
Она парила «на цыпочках» на своем бардовом стуле, повиснув в оконном лучистом свете. Альт пел протяжно, как и положено чуть в нос, но чисто, поднимал звук высоко и уносил.
Девушка падала назад, но летела вперед. Навстречу.
Голова соблазнительницы (ведь она соблазняла!.. или очаровывала?) была повернута вправо, как будто она пыталась за окном рассмотреть белый эмалевый циферблат настенных часов с обломанными стрелками. И слегка недоумевала, чуть прикусив скошенную губу. И еще непонятно как улыбалась искрами зрачков. Смеялась.
Пошло? Еще бы!..
А если смотреть глазами полными света, то чисто как в небе. Бело как на эмали заоконного циферблата… Его не портят даже голубые полоски царапин, радиально оставленных обломками стрелок. Они как трещинки во льду…
Раздета она была не больше, чем раздеваются на сцене. Темно-коричневые большие глаза, каштановые волосы, контур, которых и, правда, золотился, чуть выпуклый чисто выписанный лоб…
Какие тонкие черты лица! Зачем она у Кирюхи?
– Это как же ты умудрился? Где ты ее надыбал?.. И ведь не врешь, ты снимал. Рубаха твоя.
– А! – Самодовольно расплылся Гольян. – Таких рубах нынче не купишь… А говоришь – жопами вперед! Тут искусство. Тут тебе не самцом надо быть, а созерцателем-идеалистом.
Помолчал, походил вокруг Ильи, любуясь снимком и, не меняя интонации, спросил:
– А у вас как? Светка заблядовала, или ты ее довел?
– И то и другое.
– Она ж тебя любила.
– Было дело. А эта у тебя откуда?
– Вон ты что!.. – прищурился Гольян. – Оттуда.
Еще выпили по одной. Закусывали, говорили не спеша.
– Оттуда – это откуда?
– Ага! Так я тебе и сказал. Чтоб она к тебе удрала? Знаю я… – Но не удержался, ткнул пальцем в телефон: – Отсюда же! Живет в трехстах метрах.
– Ты шагами считал?
– Тут все написано. – Кирилл держал смартфон возвышенной рукою миссионера, приподняв до уровня глаз, точно текст с непогрешимыми истинами перед новообращенными и иными, пребывающими пока в необращении.
– Через день, наверное, сталкиваетесь у светофора, – отметил скепсисом пресловутые триста метров Илья.
