– Она так понимает счастье, – философски заявлял на это Илья.
Но Гольян был глух к философии счастья. И истязал дальше свое сердце фантомными болями прошлой жизни.
– Живешь как кусок сала, – говорила иногда теща зятю, – ни молодую жену, ни меня не замечаешь. Уважения не имеешь.
Кирилл замечал их. И жену Ирину, хотя та в постели не была ни Эммануэль, ни Черной Эммануэль, ни Ленкой со второго этажа, а так сопела себе под нос и говорила иногда некстати: «Не напирай…». И тещу Веру Аркадьевну: все ждал, когда та утонет в бассейне, куда ходила в «группу здоровья»; возможно, ее подведет сердце или острая судорога сведет ее уставшую ногу, и теща уйдет на дно.
Но дождаться этого он не успел, был назван полным идиотом за то, что не верил президенту, а еще за то, что подсунул Вере Аркадьевне рецепт молодости Клеопатры, основной компонентой которого был голубиный помет. Слово «голубиный» очаровывало, но!.. Теща вняла рецептуре, скрупулезно растерев помет и прочее до кашицы, и в итоге разошлась с Клеопатрой диаметрально: на утро контур лица ей обнесло большими гнойными прыщами.
Кирилл был отмечен постуком костяшек жилистых и твердых тещиных пальцев в его «пустую голову», попыткой отодрать его за уши и плеванием в него в бессильной злобе пересохшей слюной. На последнее он в крайнем запале воскликнул: «На хер вас с вашими дипломатами!» Удар под дых исказил тещины черты.
Разрыв окончательно принял форму политического демарша, а далее – неразрешимого конфликта сторон с оттенком летальности: сдох любимый кот тещи Герман, которого Гольян, злобно хлопнув дверью напоследок, защемил насмерть. Это произошло случайно, но зять себя не оправдывал. Он был потрясен непреднамеренным убийством кота, испытав шок и трепет, но не каялся, ибо это не могло воскресить избалованное животное, и унижение его фронды явилось бы лишь бесполезным унижением и ничем более; к тому же именно ему в тапки, чуя врага, постоянно ссал Герман. Мосты были сожжены.
Чтобы как-то унять нервы, Гольян написал поэму в тридцать три страницы белым стихом, на который скатился непреднамеренно, хотя и начал с бодрого пушкинского четырехстопного ямба: «Еще к тому ж нас разлучило, Случайной жертвой Герман пал, Ото всего, что мне не мило, Я тут же сердце оторвал…»
Напрашивались и иные рифмы: «отодрал», отъ…» и тому подобные. Но они были скоропалительны и не объективны. Ничего такого грязного в действительности не происходило, а нашептывалось оно лишь вздрагивающим в обиде раздраженным сердцем человека, испытавшего моральные гонения.
Кирилл ушел из дома, не оглядываясь, и теперь делал вид, что женатым никогда не был.
Позорное пятно его ежедневного шестимесячного унижения, в том числе и горечь выпитого полустакана им самим в помин души полиглота-патриота не уходили из сердца, и он их топил в живительной влаге смыслов жизни. Иногда просто выпивал, как сейчас с Ильей.
Забулькало из бутылки, разящий запах пошел над столом.
– Куда по стакану-то сразу!
– Я думал это рюмки… – У Ильи в руке они и были как рюмки. – Не выливать же обратно в бутылку?
– Ты пей, а я буду оттуда себе наливать в рюмку. Как крюшон.
Пока Гольян плескался со своим крюшоном, Илья выпил стакан и посмотрел вокруг:
– Все так же. Ты как мебель внес, так она и стоит посредине комнаты.
– Так и задумано. Интерьер по зонам.
– Некому тебя пинать… Теть Дашу когда, в прошлом году похоронили?
