Noli Me Tangere (Не трожь меня) - страница 4

Макс ударил кулаком по стеклу. Оно должно было разбиться – он бил изо всех сил, вкладывая в удар всю свою отчаянную надежду. Но стекло лишь дрогнуло, издав глухой, жалобный стон, и осталось невредимым, словно насмехаясь над его беспомощностью. Закалённое, проклятое стекло.

Когда в палату, словно всполошённые муравьи, ворвались врачи и санитары, на подоконнике, словно осколок разбитой реальности, лежала единственная улика – мокрая роза с поникшей головкой. Её острые, как иглы, шипы оставляли на идеально гладком пластике кровавые следы, причудливо извиваясь, как чернильные потёки на чистом листе бумаги, испортившем его своей нежданной трагедией. Макс почувствовал, как холодный, бездушный больничный линолеум неприятно впивается в его босые ступни, словно пытаясь приземлить его, вернуть в рамки этой серой, стерильной реальности. Санитары – двое мужчин с потрёпанными лицами ночных сменщиков, на которых навеки отпечатались тени бессонных часов и чужих страданий, – впились пальцами в его плечи, грубо сдавливая кости, но он вырвался с яростью загнанного зверя, готового на всё, лишь бы доказать свою правоту. Шипы розы, словно живые, мстительно вонзились в ладонь, и тёплая густая кровь медленно потекла по запястью, оставляя на коже алые дорожки, похожие на тонкие трещины в хрупкой фарфоровой чашке, грозящие разрушить её целостность.

– Вы не понимаете! Она была здесь! – его голос сорвался на хрип, полный отчаяния и бессилия, эхом отражаясь от холодных кафельных стен пустого коридора. Эхо, словно насмехаясь, повторяло последнее слово снова и снова, пока не растворилось в мерцающем, неестественном свете люминесцентных ламп, которые, казалось, вытягивали из окружающего пространства последние остатки тепла и надежды.

Медсестра – та самая, что иногда напевала его любимую песню, ту, что пела ему… она стояла неподвижно, скрестив руки на груди, и наблюдала за ним с отстранённым профессиональным интересом. Её белоснежный халат казался неестественно ярким в этом полумраке, словно маяк в тумане безумия. Когда она заговорила, её бледно-голубые глаза – холодные, как ледники, в которых навеки застыло время, – ни разу не моргнули. «Вам нельзя вставать. У вас перелом двух рёбер и сотрясение мозга. – Её голос звучал спокойно, ровно, даже ласково, но в нём отчётливо слышалась усталость человека, который слишком часто видит боль, страх и отчаяние, становясь невольным свидетелем чужих трагедий.

Лёха закатил глаза. Его худое лицо с тёмными кругами под глазами, словно нарисованными углём, исказилось в гримасе раздражения, когда он затянулся дешёвой сигаретой прямо в палате, наплевав на все запреты. Дым, едкий и удушливый, клубился вокруг его головы, создавая призрачный ореол, словно нимб грешника.

– Завязывай, ЩИТТ. Тебя колбасит под капельницей с обезболивающим. Ты даже не представляешь, сколько нам теперь придётся заплатить за этот срыв. Себя не жалеешь, так хоть о других подумай.

В его словах сквозило не только раздражение, но и что-то похожее на сочувствие, тщательно скрытое под маской цинизма. Он был таким же, как Макс, – сломленным, больным, потерявшимся, но уже давно перестал бороться, предпочитая плыть по течению, вдыхая отравленный дым и заглушая боль таблетками.

После ухода медсестры и санитаров стерильная, ярко освещённая больничная палата казалась огромной и пустой. Затянувшийся запах антисептика мало помогал унять тревогу, которая терзала Макса. Он провёл рукой по и без того растрёпанным волосам, тяжесть этого дня давила на него, как физическая ноша. И тут он увидел это.