пока я ранен, наголо острижен,
прописан в лепрозорий весь, как есть,
та сука… впрочем, где-то под парижем
тот дом, где я остался целым.
где молоко не стынет до утра,
где каждый верно дышит под прицелом
тугого солнца. травы от ковра
не отделить. смерть отравляет быт –
забрызганные простыни есть ад,
напоминание о нём. и я забыт,
пока та сука где-то ждёт щенят.
смерть – это миф. это то, чем пугают в детстве.
у неё нет запаха, нет симптомов.
мы ещё выпьем, когда бродскому стукнет двести.
смерть – это война и мир. третий том.
принято молчать как один, но тебя уговариваю.
смерть – это ласковый мальчик, солёный лоб.
смерть – это винт, сноубол и какое другое варево.
смерть – это как сейчас. смерть – это вовсе нет слов.
а пока ты пьёшь молоко, просыпаешь работу,
улыбаешься мне, несёшь всякий бред,
играешь в мальчишку, любишь субботы,
смерти нет для меня. и для тебя – нет.
думаешь, больно? тогда посмотри сюда:
прошитый какой-то влиятельной пулей
я тебе больше не сдался. была среда.
твой мегаполис превращался в улей.
снег всё не шёл, я упирался в сталь
немым лицом – придатком головы.
хотел тебе поводырем – не стал.
мы расходились, как наложенные швы
от резкого движенья. снежный ком
покорно таял в шахте пищевода.
я целовал тебя в висок виском
в последний раз. на площади свободы.
чую тебя спиной, подернутой плавниками,
упрямым хребтом, равномерным подвздошьем.
жизнь превосходит кинутый в небо камень
и скоростью, и ударом. оставить в прошлом –
все равно, что оставить пиджак таксисту.
не похвастаюсь памятью на номера.
на перекрестке диастол-систол
регулировщик сбит насмерть. внутри дыра,
схожая с ней же в сухом колодце.
неоспоримость вреда алкоголя
нас вынуждает начать колоться.
мой циник давно породнился с горем.
убивая в тебе своего близнеца,
нахожу нас чужими, как будда и брут.
но по-прежнему чую изнанкой лица.
навсегда – это слово, которым врут.
апперкотом в постель со мною уложен
март.
финиш ещё, но уже невозможен
старт.
денег осталось на вечер
плюс взять такси.
крыть твои карты нечем –
без сил.
прошлого много. но гуще твоих
обид
постоянные боли, наркотики, мать их,
спид.
и это всё я, представляешь?
овец до ста
за ночь считаю трижды.
и так устал.
прошлого тени длиннее рельсов
метро.
по крови среди разномастных тельцев
гуляет тромб.
и никак не доходит до сердца.
когда этому мёртвому в который раз снится,
как лето сплавляется по течению в осень,
как снег большие камазы привозят,
как по орлятам тоскует орлица.
как его мотоцикл пролетает по чьим-то птенцам,
как они умирают. как умирает он сам.
как его словами разжигают большой костер,
и хароном представляется билетёр.
он силится скинуть тяжёлые руки сна
и возвращается раньше. ещё весна.
из его планов возводится небоскрёб.
и вот ему снится: приходит его черёд.
и бесполезность денег, беспомощность докторов.
обезболенность сушит/ломает рот.
у лабиринта морфея ни дверей, ни ворот.
никогда не проснуться, не выйти, не избежать.
все, как один, по нему скорбят
бесконечно тоскливым “мне очень жаль”.
а я просыпаюсь.
и узнаю в нём себя.
ты больше не встанешь. я сяду. теперь мы квиты.
понятые, очные ставки, допросы.
спокойные ночи, обмененные на папиросы
«беломор». и кровью заляпан свитер.
одиночество предприимчивей, чем хотела.
ты мне не снишься сороковой день кряду.
а снятся машины, клубы и автострады.
и опознание твоего тела:
её истерика, нашатырь, наконец, «узнала».
