Не знаю.
Способность думать возвращается, когда я вижу выходящих из нашей квартиры врачей и Димку, что прощается, собирается закрыть дверь, но меня замечает.
– Данька… – он улыбается натянуто, отступает вглубь коридора, чтоб растеряно протянуть, – а мы тебя сегодня не ждали.
Не ждали.
Знаю.
Час назад я звонила маме, что останусь у Лёни, вот только её излишне бодрый голос мне не понравился. Насторожил, и я настояла, чтобы мы ушли раньше, поставила ультиматум, объявив, что уйду в любом случае, вызову такси.
Но Лёнька повез сам.
Такси для дамы вечером джентльмен вроде него допустить не мог.
– Сколько?
Дверью хочется долбануть, но закрываю я её тихо. Нельзя шуметь, нельзя волновать, нельзя истерить.
– Двести три.
Я ударяю брата по плечу, стучу по широкой груди.
Вымещаю страх.
– Ты должен был мне позвонить.
– Данька… – он вздыхает.
Пытается поймать меня за руку, но я уворачиваюсь, иду к закрытой двери спальни, чтобы около неё замереть.
Сделать улыбку.
Всё хорошо, всё отлично, и реветь я разучилась очень давно.
Какой девиз по жизни, Дарья Владимировна?!
Пра-а-авильно, легко и с юмором!
Поэтому в дверь я стучу легко, заглядываю, чтоб спросить беззаботно и тоже легко:
– Мам, ты как?
– Данька! – она улыбается и на локтях приподнимается. – Ты чего приехала?
– Соскучилась, – я тоже улыбаюсь и в подставленную щеку целую, сажусь рядом на край кровати, вру. – У Лёньки работы куча, с ним ску-у-ушно. И вообще я уже два дня дома не ночевала, на минутку. Или вам меня не надо?!
– Не болтай, – мама, качая головой, смеётся, – нам всегда тебя надо.
Киваю.
И мой самый лучший друг – это она, поэтому мы понимаем друг друга без слов.
– Ты же знаешь, на этой неделе два дежурства получилось. Ещё комиссия эта по несовершеннолетним, – мама вздыхает, кладет мою руку себе на лоб, – да и всё до кучи как-то навалилось, работать некому совсем.
– Угу, – я соглашаюсь, ехидничаю, – и я бонусом с экзаменами своими прикурить даю.
– А как же, – она фыркает, – больше, чем за свои в свое время волнуюсь!
Мы улыбаемся.
И да, я всё прекрасно знаю.
Про два дежурства через день, когда после одного-то уже закипает мозг. Про комиссию, где врач обязан быть по протоколу, а там разбираются… грязные дела, к которым привыкнуть невозможно. Про давление, которое уже неделю за сто сорок, но мы молчим, мы – партизаны!
Про… про всё я знаю.
И сижу я с ней почти до рассвета, разговариваю обо всём, а после, когда мама засыпает, я слушаю тихое дыхание, не могу уйти.
Не хочу.
– Она сама их вызвала, Дань, – Димка, заходя в комнату, шепчет одними губами, садится рядом со мной на пол.
Я же утыкаюсь лбом ему в плечо и бодаю.
От бессилия.
И потому что сама – это совсем плохо.
– А ты откуда?
Димка уже лет пять живет отдельно.
Как устроился работать после третьего курса – так и съехал, заявил, что всё, вырос и ребёнок в семье теперь только один.
– Артём позвонил. Он на скорой, мы учились на потоке.
Я киваю, принимаю ответ.
И следующий вопрос задаю:
– Ты па звонил?
Владлену Дмитриевичу, который, строго говоря, мне не отец, а отчим, но… он меня воспитал и вырастил, поэтому па.
Самый лучший на свете па.
– Звонил, он послезавтра вернётся.
Вернётся из Краснодара, где у него конференция неонатологов и где он выступает. Бросить всё и уехать прямо сейчас он не может. Па и так планировал только в конце недели прилететь, через четыре дня.
Передумал.
Видимо.
– Дим, мама… она ведь нормально будет? – я поднимаю голову и смотрю на него с надеждой.
