И мне не нужна правда.
Я сама её прекрасно знаю, лучше всех всё знаю, только вот Димка молчит, поднимает меня и из родительской спальни выводит.
Не врёт:
– Ты же сама понимаешь, что каждый следующий раз может закончиться инфарктом или инсультом. Или… как повезет, – он выговаривает хмуро, не смотрит старательно на меня. – Данька, мать опять дежурила?
Я киваю.
И всё понимаю.
Только от этого понимания давит голову, обносит, и уши закладывает. Хочется кричать, но я лишь ухожу на кухню и, включив чайник, забиваюсь в угол дивана.
Не могу спать.
Да и смысла нет: до утра остался час.
Димка появляется следом, лезет в мини-бар и за бокалами. Достаёт сначала один, а потом, посмотрев на меня, второй.
– Своевременно-умеренная энотерапия ещё никому не навредила, – брат бормочет иронично, открывает бутылку вина с приглушенным хлопком.
Вопрошает с умным видом:
– Во всём главное, что, Данька?
– Доза, – бокал я принимаю и глаза, прижимаясь затылком к спинке дивана, закрываю, цитирую меланхолично. – Всё есть яд, одна лишь доза делает яд незаметным.
– Молодец, – меня хвалят ехидно, – историю медицины не прогуливала. А вопрос на пятёрку с плюсом: кто сказал мудрые слова?
– Парацельс, – я усмехаюсь, и вино сухое, красное, но вкусное, то, что надо. – Дим, мама двое суток не брала. Ты ж знаешь, она только в месяц одно-два дежурства берет, чтобы не терять навык. Второе… у них Громов заболел в последний момент. Ей пришлось остаться.
– Что, больше некому было? – Димка дёргает плечом, садится на подлокотник спиной ко мне.
Злится.
И переживает.
Пусть мама моя ему и не родная. Наши родители поженились, когда мне было девять, а ему пятнадцать, и мы все долго притирались, привыкали, учась жить вместе.
Одной семьей.
Не за год и даже не за два, но у нас… получилось.
Как-то.
Я незаметно стала считать Владлена Дмитриевича отцом, а Димка столь же незаметно стал за советами идти к моей маме и звонить по вечерам, если задерживался. И кровопролитные бои по малейшему поводу мы с ним перестали вести тоже постепенно.
Осознание, что собраться в выходные или вечером всем вместе, чтобы увидеться и рассказать, поделиться новостями, и что это есть не слащавая картинка идеальной семьи, прокралось украдкой.
– В последний момент, ты знаешь, найти кого-то трудно.
Свой бокал Димыч выпивает залпом, хмыкает, но не возражает, потому что я права.
Мы оба это знаем.
– Ей увольняться надо, – он заявляет тоскливо.
Тянется за бутылкой.
– Уговаривать ты будешь? – я кривлюсь и, допивая, протягиваю свой бокал тоже. – Она практик до мозга костей. Дома за месяц свихнется.
– А так свихнемся мы, – Димка огрызается.
Морщится болезненно.
– Я уже, того… свихиваюсь.
Почему-то становится смешно, и я смеюсь, сползаю с дивана от этого почти истерического смеха на пол и бормочу, закрывая рот ладошкой, невнятно:
– Димыч, я няня!
– Чего?! – вином он давится.
Оборачивается, расплёскивая почти полный бокал.
– Я, говорю, няня! На месяц…
Вино отставляется, а около меня он присаживается и в глаза заглядывает, а потом вздыхает и грозно велит:
– Рассказывай, ребёнок…
…мы сидим до будильника, что поставлен на полседьмого.
Разговариваем.
И, пожалуй, мы с Димкой очень давно не общались вот так: обстоятельно и без утайки. И только рассказав всё, я понимаю, как мне не хватало этих наших бесед, пусть я и получила подзатыльник за «форменный идиотизм».
Заработала мигрень.
Впрочем, мигрень – привычная и родная – от волнения и усталости, как всегда. И, наглотавшись таблеток, я нахожу в себе силы умыться, переодеться и соорудить на голове относительно приличный пучок.
