Однако сколь усиленно подгонять к свету высших истин всех тех, кто живет в скверне самой уж донельзя житейской своей низкопробной непритязательности, наслаждаясь при этом всем тем крайне незатейливым своим существованием, дело попросту нисколько вовсе никак не пристойное.
Сначала надо было еще хоть сколько-то выйти за узкие рамки своего весьма ограниченного кругозора, и вот тогда, может, и удалось бы кое-кому действительно понять всех тех, кто всегдашне жил, находясь в тисках стародавнего примитивного быта.
Ну, а беспрестанно сюсюкать и кудахтать о той самой совсем не в меру безрадостной народной доле и громогласно воздыхать, что народ, мол, до сих самых пор все это терпит и молчит…
Нет, именно в этом и есть чего-то от самого бездумного взбаламучивания той хотя и не бездонной, однако немыслимо же отвратительной обывательской лужи.
И ведь заранее ясно, что результатом всех этих благих и праздных бесед, в конце концов, более чем непременно еще обязательно станут, те самые мелкие брызги во все стороны, неизменно проникающие во все то доселе чистое и доподлинно светлое…
Однако, может, и впрямь вскоре серые массы тем-то самым своим чудодейственным омовением во все, как и понятно проникновенно сладостное, а еще и сияюще искрометно доброе, до чего запросто так вскоре сумеют переменить всю доселе имевшуюся в них обыденную обеспокоенность на те ничем и никем непобедимые, извечно же возвышенные идеалы?
Может быть, со временем – да!
Только, не все ли едино, на данный момент времени всю безыскусную естественность грязного мещанского быта нисколько не вытравишь той самой впрямь-таки благоухающей фиалками прекраснодушной искусственностью.
А между тем все лучшее в людях надо бы именно воспитывать, а вовсе не вытравливать все из них злое добела раскаленным железом.
А кроме того, еще и не следует лить им за ворот всевозможнейшие дифирамбы обо всем на свете утонченном и безмерно возвышенном, поскольку в нем зачастую слишком много еще всего того совершенно аморфного и искусственного, а не этакого во всем искусно приподнятого над всем тем сколь обыденно нас окружающим.
Вот чего можно привести в качестве самого наглядного подтверждения ко всему тому ранее вышесказанному.
Иван Ефремов, «Лезвие Бритвы»:
«Самый великий подвиг искусства – вырвать прекрасное из жизни, подчас враждебной, хмурой и некрасивой, вложить гигантский труд в создание подлинной, безусловной, каждому понятной, каждого возвышающей красоты. Мало этого, тебе придется бороться со все распространяющимся влиянием бездельников, думающих ловким трюком, фокусом, удивляющей безвкусных глупцов выдумкой подменить настоящее искусство. Они будут отвергать твои искания, глумиться над твоим идеалом. Сами не способные на подвижнический труд настоящего художника, они будут каждый найденный ими прием, отдельное сочетание двух красок, набор мазков или удачно найденную светотень объявлять открытием, называть элементом мира, не понимая, что в нашем ощущении природы и жизни нет ничего простого. Что везде и во всем сложнейший узор ткани Майи, что наше чувство красоты уходит в глубину сотен прошедших тысячелетий, в которых формировалась душа человека! Отразить эту сложность может лишь подлинное искусство через великий труд».
И во имя того, дабы не оказался он в конечном своем итоге исключительно же сизифовым, и нужно было суметь сделаться несколько ближе ко всему тому, что, безусловно, так полностью перепачкано вековой грязью своей неумытости, а именно к самому сердцу бескрайне простого народа.
