– Потерпи, Эрпине, я быстро…
Следующие полчаса дались мне тяжелее, чем все восемь лет ассистирования Апсэлю. Я не смогла дать Эрпине больше двух капель опиумной настойки, опасаясь раньше времени погрузить его в беспробудный сон. Эта доза, конечно, облегчила его боль, но не победила еë окончательно, – укротитель тихонько рычал и стонал, когда я касалась ран, и моë тело невольно отзывалось на эти звуки: желудок сжимался в противных судорогах, ладони холодели, пальцы, держащие иглу, мелко тряслись. Мне стоило неимоверных усилий отгонять от себя набегающую волнами дурноту.
Только теперь я как следует поняла, какой невероятной душевной стойкостью обладал Апсэль: сколько раз при мне он резал, штопал и правил своих любимых, – но руки его всегда оставались чуткими и послушными, а рассудок – чистым.
На какое-то время мне всë же пришлось привести Эрпине в сознание: вправить ключицу и правильно наложить бандаж на плечо бесчувственного человека – задача невыполнимая. Однако держать вертикальное положение без поддержки укротителю было трудно, и я без конца благодарила судьбу за то, что она привела мне на помощь месье Барнабу.
Весь последний час, подмечая моё состояние, проводник старался молчать и только вежливо слушался указаний. Да и стенания Эрпине не слишком способствовали светскому разговору. Но стоило мне закончить самую трудную часть работы, как бенгалец заговорил.
– Мадемуазель?..
Я вскинула на него глаза.
– У вас краска на лице потекла. Вы плакали?
– Нет… нет, месье, это просто грим, – оправдалась я, словно боясь быть заподозренной в излишней сентиментальности. Хотя, казалось бы, поводов заплакать у меня было более чем достаточно. Один из них, бледный как смерть, в эту минуту сидел на стуле, терпеливо ожидая, когда я завяжу на повязке последние узелки, и выращивал на стенах купе одну за другой каменные розы.
– Грим?.. – повторил месье Барнаба.
– Я играла Пьеро этим вечером и не успела умыться перед отъездом.
Кажется, мой ответ не объяснил бенгальцу равным образом ничего. Он лишь растерянно кивнул и замолчал, как видно, не решаясь отвлекать меня дальнейшими расспросами.
Закончив с плечом, я наконец смогла дать Эрпине щедрую дозу опия и разрешила месье Барнабе вновь уложить его на кровать. Однако на этом мои хлопоты не окончились. Срезав штанину укротителя всë теми же портняжными ножницами, я осмотрела раны, оставшиеся от тигриных когтей, – бедро рассекали несколько глубоких разрезов, точно нанесëнных лезвием острозаточенного ножа.
Понимая, что я более не нуждаюсь в его помощи, – за исключением разве что уборки импровизированной операционной, – проводник вновь расположился на стуле и стал с любопытством наблюдать за тем, как я готовлю инструменты для следующей операции.
– И от чего же плачет этот… Пьеро? – спросил он, возвращаясь к нашему разговору.
– А вы никогда не смотрели сценки?
Месье Барнаба иронично развёл руками, и я успела подумать, что из него мог бы выйти отличный паяц… Душа комедианта вечно просится наружу: обряди ты её хоть в военный мундир, хоть в пурпурный жилет проводника.
– Так уж получилось, – ответил он, – что моё знакомство с анжерской культурой в основном ограничивается вокзалами… Вы, вероятно, играли в какой-то пьесе?
– Мы с Эрпине выступали в столичном цирке…
В воздухе повисла трагическая пауза, сопровождаемая неизменным грохотом железных колёс. Но месье Барнаба прервал её очередной энергичной репликой:
