– Ни разу в жизни в цирке не бывал!
Это обстоятельство не показалось мне удивительным. Вероятно, у проводника не было ни времени, ни средств на подобные развлечения. Проведя столько лет в столице, я и сама не успела побывать толком нигде, кроме родного цирка: ни в музее восковых фигур, ни в знаменитой «Эклерной Тётушки Жозефины», ни в «Гран-кафе», где проводили сеансы синематографа. Сейчас эта мысль казалась мне по-детски наивной и даже глупой, но когда-то я мечтала сходить туда с Эрпине… Да и со всеми своими друзьями!.. Однако в компании, где есть гуттаперчевые люди, кентавры, а тем более – русалки-тритониады, это было попросту невозможно.
Я присела в изножье кровати, беря крохотную передышку, чтобы ответить месье Барнабе.
Отчего же плакал паяц Пьеро?..
– Я думаю, он плачет от любви.
– Мадемуазель! – бенгалец недоумённо – почти возмущённо – приподнял брови, и лицо его сложилось в уморительную гримасу. – Любовь – прекрасное чувство! От него не плачут такими горькими слезами.
Месье Барнаба оказался не только волшебником, но и самым настоящим чудаком, до краёв переполненным каким-то наивнейшим жизнелюбием. Он говорил с неизменной серьëзностью, но в то же время шутил – точно намеренно старался отвлечь меня от душевных терзаний.
Словом, лучшего собеседника в подобной ситуации мне было трудно даже вообразить.
Я улыбнулась ему в ответ:
– И всё-таки от неё иногда бывает больно… Например, когда тебе приходится покинуть всех, кого ты любишь. Или когда они покидают тебя…
Это казалось странным – говорить о любви в окружении бинтов и окровавленных простыней. Но в то же время – я как никогда ярко ощущала всю пронзительность этого чувства.
Должно быть, улыбка у меня вышла уж слишком тоскливой: проводник потупил глаза и принялся растерянно разглаживать складки на ткани жилета, как видно, переживая, что сумел огорчить меня своими расспросами. Неудивительно, что мой взгляд и мои слова так смутили участливого месье Барнабу, – ведь сегодня образ печального Пьеро был особенно созвучен всем движеньям моей души; а чернильные слёзы, бегущие по щекам, могли бы запросто превратиться в настоящие; если бы только обстоятельства моей жизни не заставили меня разучиться плакать.
Не желая ещё больше смущать своего собеседника – а быть может, попросту боясь поддаться подступающей тоске, – я бодро вскочила на ноги и пояснила:
– Но Пьеро, месье Барнаба, плачет не поэтому! Просто Коломбина, любовь всей его жизни, не отвечает ему взаимностью!
– Ах, вот оно как… – протянул бенгалец и вновь надолго затих, наблюдая за тем, как я зашиваю раны.
Эрпине крепко спал и почти не чувствовал боли – иголка раз за разом пронзала кожу, но на стенах купе расцветало всë меньше и меньше каменных роз, – и от осознания этой мысли моему пряничному сердцу тоже становилось немного легче.
Месье Барнаба привычно суетился вокруг кровати – то поднося мне воду, то меняя грязные полотенца. Очень скоро проводник почувствовал едва уловимую перемену в моём настроении, и к нему тотчас вернулась прежняя любознательность.
– Могу я узнать, что случилось с вашим другом, мадемуазель? – уточнил он вежливо, но до крайности увлечëнно, точно попал на середину трехактной пьесы.
– Он столкнулся с тигром, – сказала я. Ответ прозвучал легко – так, будто проводник спросил у меня, который час, или полюбопытствовал, какая погода нынче стоит на улице, – но по груди у меня прошëлся мучительный холодок.
