– Очень даже сводимое… Тема загробного мира в язычестве и христианстве. Очень смелый синтез.
– Да, я согласен, он интересно придумал. Только вот общественность…
– Снова эта наша инертная общественность…
– У нас здесь ещё не готовы к мультикультурализму, Кира. Люди живут не в мире, а в своих традиционных мирках. Но это постепенно уходит, рассеивается…
– Никогда не понимала тёмного консерватизма и религиозного фанатизма, хоть и выросла в индустриальной провинции.
– Тут главное – «в индустриальной». Технологии, даже самые брутальные, расширяют сознание. А вот я по молодости всерьёз пробовал стать христианином… Но быстро изжил этот наивный порыв. Теперь я вольный метафизик.
– У тебя свой пантеон богов?
– Нет. Пантеон был у язычников, а я верю только в Эфир?
– А что это?
– Всё.
– Вообще всё?
– Да.
– Но это же не интересно.
– Согласен. Это нельзя представить.
– Вот именно. Уж лучше я буду верить в Велеса и Анубиса, чем в Эфир.
– На здоровье! Тем более, что языческих божеств тоже породил Эфир.
– Вот уж не думала, что архитекторы могут так философствовать…
– Они могут даже стихи сочинять.
– С ума сойти… Тогда читай.
– Стихи?
– Ну да… Назвался же груздём… В смысле – поэтом.
– В другой раз.
– Почему?
– Хочу что-то специально для тебя сочинить. Оду какую-нибудь. Тебе оды к лицу. А сейчас извини, работа ждать не любит.
– Вот хитрец. Может ты и не поэт совсем, а только пыль мне в глаза пускаешь.
– Поэт, поэт… Не сомневайся ни секунды. Мне только с мыслями и духом надо собраться, чтобы прочесть.
– Ну хоть четверостишие, господин Байрон!
– Ладно, умолила, держи…
Гибель прошлого, всё уничтожа,
Кое в чём принесла торжество:
То, что было всего мне дороже,
По заслугам дороже всего.
Есть в пустыне родник, чтоб напиться,
Деревцо есть на лысом горбе,
В одиночестве дикая птица
Целый день мне поёт о тебе.
– Совсем неплохо… Немного старомодно, но трогательно и красиво.
– Да, умел Байрон лирику писать.
– Так это не твоё!
– Так ведь ты Байрона просила…
– Я же сказала, что ты хитрец. Всё, больше не верю, что ты поэт.
– Горе мне, горе… А теперь за работу.
– Трудоголик.
– От трудоголика слышу.
4.
Первую неделю отпуска, предоставленного ей архитектурным бюро «KarKas», Кира решила провести у родителей. Она села в скоростной поезд и через десять часов достигла вокзала родного города, в котором мало что изменилось. Тот же обшарпанный перрон, те же переполненные мусором баки, та же атмосфера заброшенности… Она вызвала такси и поехала в Заводской район, где в трёхкомнатной квартире дома, построенного в 70-х годах двадцатого столетия, скромно проживали её поседевшие родители.
Она ехала на заднем сиденье красной «лады-девятки», не желая беседовать с водителем, но тот по давней привычке провинциальных таксистов всё же заговорил с ней первым. Это был пятидесятилетний мужчина с гладко выбритой головой, мощными загорелыми руками и раздавшимся животом. Он играючи крутил рулём видавшей виды «девятки» и время от времени причмокивал сквозь зубы, как машинально делают многие простые люди, сами того не замечая.
– Откуда приехала, красавица?
– Эээ… Из Лемова… А что?
– Но родилась ты тут, правильно?
– Да… Как вы это узнали?
– По звуку «а».
– А что с ним не так?
– У всех наших людей он плавный и длинный, как у тебя.
– Возможно… Вы, наверное, давно людей возите.
– Уже 15 лет, красавица. Как закрылся мой завод, так я и сел за руль. Надо было как-то на хлебушек зарабатывать, спиногрызов кормить… Мутное было времечко… Ну и как там, в Лемове? Есть прогресс?
