– Какая ж ты жестокая! – уронив голову на руки, всхлипывая и размазывая по столу слёзы, прерывисто говорила Шура. – Да, мне очень нравился Антон, но не я ему. А как перед войной его забрали в армию, я с обиды и вышло за то, что осталось. Да, мой Лёнька – метр с кепкой… Не красавец, как твой… Но он добрый. А то, что ему румын под Севастополем руку отстрелил, так… зачем ты так, сестрёнка? Он же её не специально подставил!..
Шура плакала. Тихо, чтоб никого не разбудить. Тоня со своей табуреткой придвинулась к Александре, обняла её и расцеловала в мокрые щёки.
– Прости меня, Шурочка, дуру бестолковую. Ты моя самая любимая сестрёнка!.. Давай с тобой попьём чайку и ляжем спать… Ты завтра уезжаешь?
– Да. Мой-то один там. Наверно, голодом сидит. Печку протопить – протОпит, а вот сварить – даже и не знаю…
На следующее утро Александра уехала домой…
…Антон по-прежнему надолго уезжал в дальние рейсы. Надо было кормить семью. Часть зарплаты «улетала» в Хабаровск. Деваться некуда. Домой возвращался усталым, но не с пустыми руками. То смесь белковую для маленького раздобудет, то для жены яблок прикупит, а для Толи и Тани – банки с абрикосовым компотом.
Часто семейство Кореневых посещала медсестра.
Разворачивая малыша, скорбно сдвигала брови при виде полуживого существа, и на немой вопрос устремлённых на неё тревожных глаз матери неопределённо со вздохом пожимала плечами: нужно ко всему быть готовым.
А за окном уж который день бушевала метель, с завыванием и хлёстким плотным снегом. Старалась природа-матушка оправдаться за бесснежье лютой зимы.
В воскресенье после девятого дня от рождения малыша порог дома Кореневых вновь переступила Александра. Шумно появилась, нарушив печальную атмосферу дома. Следом за Александрой в дом тихонько вошла светловолосая женщина с тонкими, испещрёнными мелкими морщинками чертами лица. Переселенка из Латвии – Нина Юрьевна Лейтер. Её родители с детьми ещё в начале века приехали осваивать дальневосточные земли, да и обрусели. Всей большой семьёй приняли православие.
Баба Лена, тревожась за маленького и слабенького внука, попросила латышку быть крёстной матерью. Нина Юрьевна вначале отказывалась, боялась, что ребёнок не выживет. И ей, крёстной, придётся нести ответ перед родителями, но потом всё-таки с трудом дала согласие на обряд.
Расцеловав младшую сестру и все остальное семейство, сидевшее у стола в безмолвии, Александра, сбросив с головы на плечи шаль, подошла к ванне с ребёнком и откинула тюль.
Все присутствовавшие застыли в ожидании, что скажет родственница. Звенящая тишина внутри дома нарушалась биением наружных ставней окна под неутихающим снеговоротом. Распрямившись, Александра приподняла широкие брови, обведя медленным взглядом людей, поиграла губами, глубоко с задержкой вздохнула и, махнув рукой, отчеканила: «Не жилец!»
Истошный крик, переходящий в протяжный, как по покойнику, вой вырвался из груди Антонины. Началось шумное движение внутри дома. Антон, стукнув кулаком по столу, уронил голову на грудь. Дети с визгом бросились к матери.
И вдруг, о чудо! из глубины ванны, заглушая вопли полубезумной матери, раздался звонкий крик мальчишки!
Ветер внезапно стих, и через плотную завесу свинцовых туч, стремительно прорвались лучи вожделенного солнышка!..
На сороковой день со дня появления на свет в чистеньком домике Нины Юрьевны состоялось крещение сынишки Антона и Антонины. Под образами стояла небольшая деревянная купель с тремя зажжёнными восковыми свечами, установленными в прикреплённые к купели подсвечники. Антонина была в крепдешиновом платье. Голову, плечи и грудь покрывал большой белый платок с кистями. На руках у отца мирно посапывал малыш, усердно чмокая пустышку. Личико разгладилось от морщин, округлилось и стало розовеньким. Да и весь он значительно прибавил в весе и размере.
