Первым заговорил Антон.
– Стёпа, у тебя выпить есть?
– Дома есть. А что случилось?
– Потом.
– Тогда потопали?
– Пошли.
В просторной зимней кухне было натоплено и вкусно пахло. Евдокия, жена Степана, стояла у плиты, переворачивала на сковородке шкворчащие размером в ладонь свиные котлеты, утирая с раскрасневшегося лица крупные капли пота концами клетчатого платка.
Степану и Евдокии было уже за сорок, а деток так и не нажили. Точнее, дети рождались, но вскоре умирали. Вербицкие не унывали, с упорством в любых условиях стараясь зачать потомство.
…В июльский зной метали стог сена. Штук двадцать плотных копён окружали высокое из сухих стволов и веток бузины остожье. Степан утрамбовал низ будущего стога ближними копнами и подсадил наверх Евдокию. Подавал жене на вилах с длинным черешком сухое сено. Та граблями и ногами придавливала его, чтобы не сползало за землю. Степан для связки подкидывал ей под ноги несколько навильников.
Красивый выстраивался стог – бочонком! Отойдя на несколько шагов и приложив ко лбу козырьком ладонь, любовался Вербицкий своим творением. Особенно нравилась ему стоявшая на вершине в белом платье улыбчивая жена, его Евдокия.
– Что, Стёпушка, нравится? – звонко смеялась сверху разрумянившаяся жена.
– Очень! Особенно ты!
Степан резко рванул к почти завершённому стогу и граблями стащил с него опешившую испуганную Евдокию. Та с визгом стала хлестать руками очумевшего от избытка чувств мужа. Но было поздно. Степан сграбастал супружницу в свои объятия и в крепком поцелуе повалил на землю. И тут же парочку возлюбивших друг друга Вербицких с шумом накрыла половина уложенного в стог сена!..
– Евдокия! А ну-ка подай с подполу нашу домашнюю «заманиху»!
Та быстро юркнула в подполье и выставила мужикам двухлитровую бутылку самогонки…
И только после третьего стаканчика Вербицкие сумели разговорить хмурого Антона.
У того развязался язык, и поведал он сидевшим в обнимку напротив него Степану и Евдокии свою грусть-печаль.
Жалко было Вербицким этого красивого, весёлого по жизни мужика. И рукастый, и дом добротный, и живности полон двор и трое деток, и жена красавица. А гармонист – такого и не сыскать за сто верст! На гулянках пляшущие и поющие бабы круги нарезали вокруг Коренева в мечтах поприжать его, Антона, к себе! Какая же пакостная кошка пробежала между ним и Антониной?..
– Нет ладу у нас с матерью. И давно нет… Она ещё в Хабаровске разлучила меня с первой, с Клавдией… Сын у меня там остался, Володька… Я его так и не видел… Без меня родился пацан. А-а-а…, – Антон размазал по лицу брызнувшие слёзы, – А я слабаком оказался. Нет бы! цыкнуть, чтоб не лезла в мою жизнь, попёрся с ней обратно в деревню, на родину свою. Дурак. Какой же я дурак!.. Степан, плесни ещё чуток!
Выпил, не закусывая. Замолк, опустив голову. Потом, встрепенувшись, продолжил:
– А на Тоне женился, чтоб досаду заглушить. Старался забыться… А она баба умная, сердцем чувствовала, что мои думки не про неё… Старались оба. Но, видать, одних стараний мало… На детях вот свою злобу вымещаю. Как с цепи срываюсь: ни за что, ни про что наказываю. Отдалились они от меня. Зверьками затравленными глядят…
Смотрел Коренев замутнённым взором на Степана с Евдокией и с грустью думку думал пьяную: « Какие они всё-таки счастливые! Вроде и ребяток Бог не дал, а глаза светятся. В радость друг для дружки живут. Потому что любят друг друга, и никто им не указ. Хорошо с ними. Так бы и сидел и сидел…»
