Образ. Роман - страница 5

Катя спустилась со своего помоста, встала ближе к рампе и отвесила зрителям поклон, но уже не «дежурный», а проникнутый радостной благодарностью – зрителям, оркестру, композитору. Отступив немного назад, она в полуобороте к оркестру жестом пригласила и оркестрантов принять свою долю благодарности зрителей. Оркестранты встали, к ним присоединился пианист, уже седой ветеран оркестра. Аплодисменты не смолкали. Раздались возгласы – «Автора!». Катя повернулась к авторской ложе, но композитор уже шёл ей навстречу. Он, проходя мимо Шуры, пригласил и её. Так они втроём стояли у рампы и принимали благодарность зрителей. У композитора на щеках появились скупые слёзы. Катя придвинулась к нему вплотную, прижалась к нему и поцеловала в щёку. Овации вспыхнули с большей силой. Она, заглянув ему в глаза, спросила:

– Ну, что ты такой – радоваться надо, а ты грустишь? В чём дело? Что с тобой?

– Девушку жалко! – сказал он ей на ухо.

– Кого-кого? Какую девушку?

– Ангела жалко, – уточнил он.

– А! Ангела. Ну, это я поняла. А то «девушку-девушку».

Овации стихли, занавес закрылся, и тут Катя, улучив момент, снова прильнув, поцеловала композитора в губы и отстранилась смущённо, с опаской. Он не удивился и подумал: «Сегодня же сделаю ей предложение – хватит над ней измываться». Занавес открывался и закрывался ещё несколько раз, и додумать эту «крамольную» мысль до конца ему так и не удалось; как только занавес закрылся окончательно, подбежали к ним оркестранты, его друзья, и почти насильно потащили всех за кулисы. Там – поздравления, шампанское, цветы, неизвестно откуда взявшиеся поклонники, раздача автографов. Откуда ни возьмись появилась бутылка коньяка, потом вторая, третья. Здесь же были и Виктор Васильевич, и Варюша с Шурочкой, и почти все оркестранты. Поздравлениям и веселью не было конца. Варя взяла под руки худрука и композитора, приблизила их к себе и на глазах у всех поцеловала их поочерёдно в уже колючие щёки и сказала:

– Простите меня все! Я больше такого не допущу! – и залилась слезами.

– А в следующий раз, – сказал худрук, не обращая внимания на её слёзы, – я возьму в руки солдатский ремень с большой пряжкой и… – его последние слова потонули в дружном и весёлом хохоте.

Шурочка обняла Варю за плечи – та заулыбалась благодарно, и обе примы ушли за кулисы, чтобы посплетничать о своём, о девичьем.

Только глубокой ночью развёз их по домам служебный ПАЗик.

До квартиры композитора провожало несколько мужчин, его ближайших друзей, и Катя. Все ввалились в квартиру, уложили его на диван – он был не пьян, он был обессилен. Все его хорошо понимали. Они любили его и гордились, что им посчастливилось играть его музыку. Катя присела к нему на краешек дивана, наклонилась к нему вплотную и полушёпотом спросила:

– Ну, что сегодня с тобой, милый? У тебя триумф, а ты…

Провела мягкой своей ладонью по его щеке – щека была колючей и влажной. Он молчал. Друзья стояли кто где в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу. Она оглянулась на них, потом снова наклонилась, своими губами нашла его губы и прямо в губы, смешивая его дыхание со своим, ласково прошептала:

– Хочешь, я останусь с тобой сегодня?

Он чувствовал её упругие груди, её горячее дыхание, ласковые влажные губы. Он мягко и осторожно отстранил её от себя и сказал негромко:

– Катя, не надо. Как-нибудь в другой раз…

Она молча встала и вместе со всеми вышла из квартиры. Его гости, уходя, выключили свет и щёлкнули дверным замоком. Он остался один. Комната освещалась уличными фонарями через окна квартиры. Стены и потолок временами ярко озарялись фарами запоздавших машин. Этот свет ему мешал. Он встал и зашторил окна. Ему было душно и жарко. Он открыл фрамугу – в комнату ворвался ветер и городской шум. Он снова закрыл окно и прилёг на пол, застланный ковром. В голове шумело, лоб нестерпимо горел, в висках стучало. Он пытался задремать, но огромные серо-зелёные глаза с длинными изогнутыми ресницами не отпускали его. Он ворочался на ковре более часа. Терпеть было невмоготу! У него начались галлюцинации. Откуда-то взялся вагон метро, совсем пустой, идущий задом наперёд. Он сидел на том же месте, как в тот раз, с партитурой в руках, а она, его «падший ангел», стояла над ним, строила гримасы и издевательски хохотала. В ушах звучала страшная какофоническая музыка. Он больше выдержать не мог. Решительно встал, подошёл к антресолям, нащупал в углу шкафа пистолет, оставшийся после отца-фронтовика, снова лёг на ковёр, взвёл курок и, прежде чем подвести его к виску, прислонил его плашмя к своему горячему лбу. Холодный металл произвёл волшебное действо. Композитор почувствовал, как тяжёлый горячий свинец стал вытекать из его уставшего тяжёлого и раскалённого мозга. Мозг становился лёгким и холодным, освобождённым не только от тяжёлых мыслей, а вообще от всех и от всего!..