Так или иначе, но с тех пор, живя в одном городе и регулярно встречаясь на улице, отец и сын не здоровались и расходились так, точно были не знакомы…
И, вот, теперь вдруг явилась внучка… Настасья… В честь матери назвал, надо же…
– Здравствуйте… – и запнулась, не зная, как назвать. «Дед» как-то не шло с губ. Посторонний он, а не дед. Дед – другой, отец матери… И переминается с ноги на ногу. Небось, и не хотела идти. Родители послали. «К деду».
Дед тоже не находил нужных слов, глядя на внучку, как на странное, инопланетное существо. Похожа, похожа… Но – чужая… Как и все, и всё…
– Ну, здравствуй… Проходи в дом, раз пришла…
Георгий Петрович почувствовал, что слова его прозвучали как-то сухо, недовольно даже. Нехорошо… Ребёнок не виноват ни в чём. Внучка всё-таки. Надо бы поласковее… А как это – поласковее? Непонятно…
Прошли в комнату, сели за стол. Настя подпёрла голову рукой и стала болтать ножкой под столом. Она явно скучала, отбывая непонятную ей повинность. Неуютно чувствовал себя и Георгий Петрович. Надо было что-то сказать, а он не знал что.
– Чаю… хочешь? С карамелью?
– Давайте, – пожала плечами девочка.
Георгий Петрович принёс чай и конфеты. Посидели ещё, попили чаю. Настя пососала карамельку, протянула деду, но тот не взял: сладкого он не любил, и дешёвые конфеты держал в доме для Нюры и её детей.
– Как живёте вы? – спросил Георгий Петрович.
– Хорошо. Скоро в Москву перебираемся…
– В Москву, значит…
– В Москву, – подтвердила Настя. – Ну, я пойду… Меня бабушка ждёт…
– А… Иди… – кивнул Георгий Петрович и, спохватившись, добавил: – Заходи ещё!
– Зайду, – ответила внучка и убежала.
Не зайдёт больше… Зачем? Чужой он ей, а она ему… Бабушка ждёт… А он вздохнул с облегчением, когда она ушла. Дед! Так и не назвала дедом… Георгий Петрович вдруг почувствовал приступ завести к родителям невестки. Их его внучка зовёт дедушкой и бабушкой… И его могла бы! Если бы мог он… Ведь теперь было не поздно попытаться подружиться с нею, перебросить мосток… Не сумел! Да и как? Её, эту девчушку, в школе учат атеизму, вдалбливают в светлую головку ложь о коммунизме, славят палачей и клеймят «контру», клевещут на растоптанную ими Россию. Она, небось, смотрит все эти идиотские фильмы, играет с друзьями в неуловимых мстителей, вопя «бурнаши на крыше»… Она – из другого мира и времени, и никак не стереть эту грань, не разрушить стену. А если бы рассказать ей всю правду, воспитать по-своему, как следует? Куда уж! Кто ему позволит… Да и нужно ли? Разве легче ей будет жить после этого? Да и у него нет ни сил, не желания срывать швы с сердца, травить душу горькими воспоминаниями, чтобы вложить что-то, если получится, в голову этой девчушки… К тому же, наверняка, её мать настраивает её против него. Пусть всё остаётся, как есть… Ничего тут уже не поправишь, не срастишь того, что разрублено безжалостно. А, может, и он сам неправ в чём-то. Не может переступить через себя, отталкивает всех, боясь снять панцирь с души, ушёл в себя, а для прочих – что камень. Нужно бы мягче быть… Вот, и внучку, которую мог бы нянчить, которая могла бы любить его, создавать уют в его пустом доме своей детской непосредственностью, оттолкнул вслед за сыном… Они в Москву уезжают… Теперь и на улице не увидеться. Один, всегда один… Нюра только через три дня придёт, да толку от неё? Всё равно один… Глупая штука жизнь!
