Она собиралась входить в другую палату к женщинам. На ней был такой же белый халат и чепец, как и на мне. Вид у нее был довольно неплохой, румяная с подкрашенными губами она выделялась на фоне худых серых лагерных людей. Да и на нашем фоне она выделялась тоже.
– Лорелей, – окликнула я ее.
Она остановилась и посмотрела в мою сторону. Сначала она явно меня не узнавала, но когда я подошла ближе, она помахала мне рукой.
– Неважно что-то ты выглядишь, – она кинула на меня оценивающий взгляд. – Что это? Какой ужас. – Девушка взяла меня за руку.
Тут я вспомнила о своих ранах, хотя боль еще не унималась. Кровь уже перестала стекать по рукам и начала сворачиваться по краям поврежденной кожи.
– Да так, – я спрятала руки, – ты не скажешь, что тут происходит?
– Пошли!
Она потянула меня в палату. Женщины, лежавшие здесь, стонали все до одной, метались по кровавым простыням в жаре, другие свернулись калачиком, одна сидела и бормотала себе что-то под нос.
– Доктор испытывает новые методы стерилизации.
Ко мне несколько минут доходил смысл ее слов, пока она осматривала цыганку средних лет и делала ей какой-то укол. На других женщин она даже не посмотрела. Когда мы вышли, я все еще не знала, какой вопрос задать следующим. Потом не выдержала.
– Какие еще новые методы?
– Ну…, – протянула Лорелей, – троим из них в матку ввели кислоту. Двоим просто вырезали все детородные органы, а та палата, – она показала рукой на палату, в которую заходила я, – тем доктор дал большую дозу облучения. Теперь будет их изучать.
– Что, что это такое? – я посмотрела на нее сверху вниз. – Как это, ввели кислоту? Он в своем уме. Это же летальный исход!
– Тише ты! – она потащила меня за угол и посмотрела по сторонам. Я тяжело дышала, кровь пульсировала у меня в висках и начиналась мигрень. Все было как будто во сне. Я не могла поверить, что все происходит на самом деле. Где-то из операционного блока доносились мужские крики.
Лорелей продолжила тихим голосом.
– Ты что себе позволяешь, Николетта? Перестань, тут законы справедливости и человечности не действуют. Ничего и никто этим людям уже не поможет. Они обречены, понимаешь? Отсюда их вынесут либо мертвыми, либо живыми, но в крематорий. Просто делай свою работу и задавай поменьше вопросов. Ясно? – она гневно посмотрела на меня, вышла из-за угла и пошла прочь. А я осталась стоять в тени коридора. Теперь мне срочно нужно было поговорить с Фишером.
Вечером следующего дня за ужином я не могла унять дрожь в руках, перемотанных бинтами. Сегодня я должна была встретиться с Кларой. Какую плату ей предложить за то, что она сделала? Я могла дать ей только еду или одежду. Еще у меня были деньги, но они тут вряд ли бы ей сильно помогли. Позавчера мне удалось незаметно забрать со стола нарезку колбасы и полбуханки хлеба. Сегодня же я высматривала сыр и молоко.
На вопросы о моих бинтах, я говорила, что обожглась, и все сразу забывали о них, переводя разговоры на тему новых кинолент и аномально жарком лете. Пустая болтовня, праздное шатание после отбоя. Эти охранники напивались до беспамятства, шныряя по территории лагеря в поисках жертв в пьяном угаре. Они ржали, как лошади, много курили, ставили пластинки и танцевали, приглашая женщин и девушек из персонала на танцы. Они мне были противны, и я часто уходила раньше всех, шла в ванную, безуспешно пытаясь смыть с себя лагерь, грехи и весь прошедший день.
