– Всем доброго вечера! – поклонилась вышедшим из автобуса Мамыра. – Если кто не знает, это Шура моя, доченька. Прошу любить и жаловать. А теперь все в дом.
Она шагнула в сторону, поднялась на приступку, что скамьей тянулась вдоль веранды простого, но длинного дома, с другой стороны на такую же приступку встала ее дочь, протянула руку над косяком, поймала ладонь матери. Кот подскочил к ногам Шуры, распушил хвост, тревожно мяукнул.
– Не медлим, – поторопила гостей Мамыра.
Гости проходили под рукотворной аркой точно, как в младших классах, когда учитель физкультуры вдруг затевал игру в «березку». Только прошедшие не подхватывали за руки друг друга, не вставали новыми парами за первой, а исчезали в дверях, за которыми царил полумрак.
Сначала, пригнувшись, под руками матери и дочери прошел ФБС. За ним мягко, словно черная лесная кошка, просочилась Маринка. Следующим стал Димка с ноутом и сумкой. Толик с рюкзаком. Лизка и Вовка с баулами. Леня Козлов с пижонским чемоданчиком на колесиках. Я стоял и смотрел на всех. На ровное и теплое свечение, исходящее от Игнатьевых, поражаясь, как очевидная прошлая красота Мамыры подтверждается в облике ее удивительной дочери и отражается в ней самой – нынешней, обретшей словно новое качество, но не потерявшей прежнее. Как переливается волнами неуловимого цвета ФСБ и пылает неудержимым пламенем стройная Маринка. Как уверенно вспыхивает при каждом шаге Димка – произведение лилового невозмутимого силуэта Вовки и стиснутого наговорами и защитными амулетами разноцветного смерча-урагана Лизки. Как поблескивает робостью и надеждой Толик. Как мерцает спящей, но опасной плазмой Леня Козлов, наливаясь малиновым оттенком по поводу гибели своего старшего друга Марка.
– Давай уже, чего встал, – вздохнула Мамыра. – Сейчас помянем Марка и чай пить будем. Понял ведь? Не для того общий сбор, чтобы классный час устраивать, а чтобы проверить, все ли среди нас прежние, вдруг кому веры больше нет?
Я шагнул к двери, почувствовал дрожь со стороны Шуры, замер под сплетением рук, посмотрел сначала на одну, потом на другую, покосился на уставившегося на меня желтыми глазами кота.
– Как зверя зовут?
– Рыжиком, – улыбнулась Шура.
– Рыжиком… – сердце мое из груди не выпрыгивало, но билось тревожно. – Я из каковых?
– Сейчас, – Мамыра закрыла глаза, вытерла другой рукой пот со лба. – Что скажешь, Шур?
– Клубится что-то, – прошептала дочь. – Как будто камень в ручей брошен, ил взбаламутился, но не уносит его почему-то, словно другой родник со дна пробился.
– Точно так, – выдохнула ее мать. – Ну, это пока что не смертельный недуг. Не волнуйся парень. Ручку заводную в тебя вставили, а вот руки к ней пока что не приложили. Однако подумать придется…
– Так мне идти или разворачиваться? – спросил я, представляя, куда это в меня могли вставить заводную ручку.
– Если бы вам разворот следовал, сейчас бы Рыжик в вашу ногу вцепился бы, – хмыкнула Шура.
– Давай, Шура, будем на «ты», – попросил я. – Мне так проще. Так мне идти?
– Иди, конечно, если тебе не верить, то кому тогда? – с улыбкой вздохнула Мамыра и словно спохватилась. – Погодь. Я слышала, что у тебя домовой приблудный квартирует. Не хочешь поделиться?
– Это уже к маме, – пожал я плечами. – Домовенок, что надо. Фемистоклом зовут, и дом ищет. Но они скорешились вроде с мамой. Хотя я и не ожидал.
– Я позвоню Надюшке, – задумалась Мамыра. – Ей домовой сейчас ни к чему, только лишние хлопоты, а нам защита понадобится. Ой как понадобится.
