Следователи не раз вызывали на допрос Рустама, но тот категорически отказывался, сваливал всё на меня. Дядьки, что вели дело, долго тянули и пытались надавить на Русика, но всему приходит конец.
Меня жалели. И я даже стала к этому привыкать. Это больше не царапало душу, не полосовало самооценку. Я просто принимала подачки: пара домашних пирожков, полотенце, несколько футболок. Казалось, что всё СИЗО скорбит по глупой девчонке, доверившейся в очередной раз. Но я слишком поздно поняла, что это машина… И она уже была запущена перемолоть меня жерновами исправительного наказания.
Суд вообще был театральным действом. Молниеносным промороликом, на кону которого был живой человек. Прямо там на запястьях защёлкнулись браслеты, прямо там, на выходе из зала суда, я в последний раз увидела Рустама.
Он был шальной, возбуждённый. Красные глаза, поджатые губы, он снова что-то шептал, а когда конвой потянул меня к служебному выходу, где уже ожидал автозак, догнал и стал бормотать бессвязные вещи:
«Не мог. Трус. Подлец. Но он тебя спасет, а меня некому. Ты сильная. В мужских же иначе! Меня убьют, непременно убьют… Я чувствую! Он уже идёт за мной! Арина, скажи ему, чтобы оставил меня в покое! Скажи, Куликова! Он не успокоится, пока не сожрет мою душу! Это всё из-за тебя… Он будет мстить. Скажи ему, Куликова. Скажи, что простила меня!»
Гуля вновь толкнула меня, пытаясь разбудить. Вот только не спала я. Каждую ночь тонула в жалости к самой себе и воспоминаниях той жизни, что когда-то была моей.
Поднялась, прогоняя про себя скороговорку, которую нужно было выучить лучше, чем молитву. Фамилия, статья, дата вынесения приговора, дата освобождения — это всё, что интересовало надзирателей.
Слух разрывал гимн, под который нужно было встать, и в длинном бараке вспыхнул противный желтый свет. Здесь не нужны были часы, за тебя решают, во сколько тебе проснуться, сходить в туалет, позавтракать. Ты лишена желаний: нет чувства голода, нет инстинктов заглянуть в холодильник, сходить в душ.
Мы уже вторую неделю находились на изоляции. Хм… Бережет руководство осужденных, беспокоится об их здоровье, вдруг мы заразные? Или наоборот? Они дают нам шанс привыкнуть к режиму? Дрессируют, наблюдают, оценивают.
Стояла в ровной шеренге сонных и заплаканных лиц. Здесь царили трагедия, безысходность, горе. Не было смысла рыдать, жаловаться на судьбу, на несправедливость, ведь мы все были равны. Вот уже здесь – так точно. Единое расписание, единый перечень разрешенных вещей, одно меню. Мы все были в одном адовом котле, пламя под которым разгоралось все сильнее и сильнее.
Перекличка, пересчет, очередь к раковине, чтобы умыться ледяной водой — режим.
Быстрый завтрак перловой кашей, от которой тошнит, и снова пустота.
Провал во времени.
Бестолковые разговоры, знакомства, бесконечные беседы с надзирателями, с психологами. Нам объясняли, что мы стали частью системы, попали в ад режимного предприятия. Нас тренировали отзываться на имя, учили общаться, объясняли порядок проживания. Здесь царил закон. Четкие правила, нерушимые понятия, отойдя от которых, ты тут же отправишься в ШИЗО.
Мне было некому помочь. Я не ждала свидания, не ждала чуда. Наслаждалась свободой, к которой пришла сама. В отличие от СИЗО, где на прогулку выделялся всего час, здесь я могла видеть небо. Оно уже было светлое, чистое, несущее в себе ароматы весны, что окончательно случилась в этом гребаном мире несправедливости.
