Он взял оливку, положил ей в рот и сказал:
– Сегодня? До конца? Даже не рассчитывай на это.
На столе завибрировал телефон. Надя украдкой взглянула на дисплей. Некоторое время она колебалась, но все же вытерла рот салфеткой, извинилась и приняла звонок. Он понял, что на проводе была Карина. В какой-то момент на лице Нади появилось беспокойство. Она внимательно слушала, лишь изредка поднимая взгляд, чтобы посмотреть ему в глаза. Так прошло несколько минут. Наконец она заговорила:
– Когда? Когда самое позднее? Нет, я не могу принять это решение сама. Потому что так. У нас есть планы. Так же, как и у вас. Я знаю, что это важно. Кари, пожалуйста, verdammt noch mal, не повторяй мне это в сотый раз. Нет! Потому что нет! Не смей ему звонить, – крикнула она вдруг. – Это так обязательно? Думаешь, что Алекс расскажет мне что-то новое? Хорошо, тогда дай ему трубку.
Сначала она долго слушала, а потом начала говорить. По-немецки. Он не мог сказать, был ли разговор спокойным. Другая интонация, скрежещущая «r», непривычно длинные слова. Немецкий ассоциировался у него с напряжением, конфликтами и ссорами. Но чаще всего с приказами.
Наконец, Надя отложила телефон. Остановила проходящую мимо официантку и попросила бутылку холодной воды. Потом посмотрела на Якуба и сказала:
– Курить хочется. Иногда я жалею, что ты не куришь.
Отключила телефон и спрятала в рюкзак. Подошла официантка налила воды в бокалы и ушла. Она продолжила тихо:
– У Карины с Алексом серьезная проблема. Куратор проекта, этот всемогущий представитель министерства, не хочет подписывать договор, если в объекте не будет сметчика из Польши.
– Ну и что? – спросил он, не понимая.
Надя начала нервно заламывать руки. Он заметил на ее лице румянец, который медленно расползался, заливая шею и декольте.
– Ну и то, что этот господин считает, что польский сметчик – это я.
– Как ты? Какой ты сметчик, ты же студентка?
– А вот такой. Карина и Алекс внесли меня в ходатайство. Все расчеты, которые я делала, имеют три подписи: Алекса, Карины и мою. Причем моя подпись оказалась самой важной, они только давали одобрения расчетам, – пояснила она. – И теперь для этого бюрократа из Мюнхена за смету отвечаю я. А поскольку они только что узнали, что выиграли тендер… Видать, дело срочное, потому что сам куратор позвонил им. Причем в воскресенье! А в Германии звонить в воскресенье по делам – это как нарушение прав человека. Ведь я последние файлы отправила им только перед обедом, а они переслали их дальше, – добавила она тихо и замолчала.
В один момент у него в голове все сложилось в логическое целое. Он понял, о чем шла речь в разговоре с Кариной. У них были свои планы, и Надя не хотела их менять. Он посмотрел на нее.
– Не печалься о Грузии, она подождет нас, – сказал он, пытаясь успокоить ее.
Взял оливки, медленно отправил их в рот, достал косточки и положил на тарелку. Ровненько, одну рядом с другой, будто сейчас это было самое важное.
Надя молчала, нервно сжимая рюкзак.
– Когда ты должна быть там? – спросил он.
– Третьего августа.
– А когда вернешься?
– В начале ноября.
– Что с учебой?
– Карина уже написала декану. Он зачтет мне это как практику. Но экзамены я все равно обязана сдавать, как и все остальные.
Он понурил голову. Все думал, стоит ли спрашивать, если ответ ему известен. Ему когда-то задали один идиотский вопрос. «Хочешь поехать?». Ему было шестнадцать, и спрашивали его про Кливленд. Вопрос был жестоким. Он улыбнулся. Решил, что не станет спрашивать. Он взял ее руки и, целуя их, сказал тихо:
