Ветеран замолчал, выбросил окурок папиросы в урну и снова закурил. Так мы простояли молча ещё несколько секунд. Затем я предложил пройтись до ближайшей скамейки и продолжить беседу. И вот, что мне поведал Иван Иванович.
1
Это случилось на одном из участков фронта западнее Москвы поздней осенью 1942 года. Дни становились все короче, а ночи длиннее и прохладнее. Холодный дождь иногда чередовался с мокрым снегом, не за горами были и морозы. В окопах и траншеях было холодно и сыро, в общем, мерзко, многие из бойцов были простужены и сипло кашляли.
От нас требовали активных действий, однако резервов на этот счёт никаких не давали. Мы понимали, что своей активной обороной в сочетании с контратаками должны были сковывать немцев, помогая фронтам, что на юге, где решалась главная судьба страны. Но как это сделать теми силами, которых едва хватало, чтобы сдерживать атаки фашистов. Но приказы не обсуждают, их надо выполнять. А тут ещё, вызвали в штаб армии нашего комдива и дали нагоняй за то, что плохо контратакуем, обстановку не знаем, а языка до сих пор взять не можем. Ну, конечно, комдив, получив взбучку от командарма, вызвал к себе на НП всех своих заместителей, командиров полков и других подразделений, в том числе и меня. Я в то время только принял командование батальоном разведки, от которого оставалось всего-то полторы роты.
Едва только все собрались, он называет мою фамилию, приказывает подойти поближе и в присутствие всех, как заорет на меня: «Ты почему, такой сякой, языка до сих пор взять не можешь?.. Отвечай!» Что тут отвечать, да ещё в присутствии всех. Нет уж, думаю, лучше я помолчу, целее буду. Были бы наедине, как вчера, я бы просто повторил вчерашний доклад. Так, мол, и так, по вашему приказу подготовили и направили для захвата языка две разведгруппы. Одна из них попала в засаду, вела бой, никто назад не вернулся. Другая тоже была обнаружена, но уже при возвращении, были потери, но языка взяли. Удалось установить, что наступления в ближайшее время они не готовят, потому как никаких приказов и директив солдаты не получали. Сам пленный оказался простым солдатом. Ничего путного от него про систему обороны мы не узнали…. Сказал только, что рядом с колючей проволокой понаставили мин. Тогда комдив вел себя по-свойски и заметил, что такого придурка могли и подставить, что б мы успокоились. Да и приказ на наступление могут отдать и днями позже. Потом добавил, что у нас фактически ничегошеньки и никаких сведений нет. Нужен, мол, пленный офицер, вы уж постарайтесь, ребята. А этого солдата-пленного приказал этапировать в штаб армии.
– Вы представляете, Борис, если б я успел доложить своему комдиву хотя бы половину того, что рассказал вам, мне кажется, обстановка для меня была бы ещё хуже, как вы думаете? – спросил меня Иван Иванович, озорно улыбнувшись и закуривая очередную папиросу.
– Думаю, что вы правы. Я ведь тоже человек военный и частенько попадаю в не очень приятные ситуации.
– А в каком вы звании?
– Подполковник. Сейчас в отпуске, служу в Сибири.
– Это хорошо. Вы ещё молоды, у вас всё впереди…. Я тоже подполковник, но в отставке…, странно все как-то – и, сделав затяжку папиросы, Иван Иванович продолжил свою историю.
Я стоял как истукан и молчал, а комдив поносил меня почём зря. Испуг начальный уже прошёл, и я ждал, когда же словарный запас матерных и других ругательных слов у комдива закончится. Наконец, прошло ещё немного времени, и я услышал заключительные слова полковника, от которых веяло уже добротой и лаской: «Иди, капитан…, пока ещё капитан, и подумай, срок тебе на доставку языка двое суток с этого часа, не доставишь, не знаю, что я с тобою сделаю». Позже я услышал, что остальным досталось не меньше моего. А одному командиру полка, который считался другом и любимчиком комдива и по годам был старше его, вообще было высказано полное недоверие в виде таких слов как: «Не полк, а кучка раздолбаев, спите как мухи, понастроили хаток, как бобры, бобруете, и зиму думаете так пережить!? Шиш вам! Наступать у меня будете. Готовьтесь, завтра я к вам приеду ваши засидевшиеся задницы перцем посыпать».
