Одна сверкающая нить - страница 18

– Не хватает блеска! – говорит он, трогая пальцем ямку на подбородке.

Он кладет руку мне на плечо и поворачивает лицом к восточной стене церкви. Я смотрю на него, впитывая каждую подробность. Грязная одежда. Пожелтевшие кутикулы, ногти в грязно-серой мастике. Тонкие волоски на мочках ушей, кислый запах пота, когда он поднимает руку. Он вытаскивает из-под камзола грязную рваную тряпку и вытирает лоб – воздух наполняется запахом льняного семени. Запахом Лючии, от которого чаще бьется сердце.

Убрав руку с плеча, он указывает на маленькое арочное окошко высоко в стене. Молочно-белое стекло сияет под лучами утреннего солнца, и художник раскрывает ладонь, словно хочет поймать свет.

– Видишь его? Quel bianco? Тот белый цвет?

– Sì, – отвечаю я, хотя вряд ли вижу вообще.

– Алебастр улавливает и пропускает свет, поэтому он сверкает.

Он возвращается к картине.

– Как же это передать? Того, что у природы получается с легкостью, мы добиваемся неимоверными мучениями.

Он вырывается из задумчивости, внезапно разозлившись.

– Леонардо говорит об утонченности. Микеланджело о смелости! Будто искусство или то, или другое.

Он усмехается и издает горловой звук, будто хочет сплюнуть. Мне хочется отшатнуться от запаха его дыхания.

– Какими тайнами они делятся, Елизавета и Мария?

Он смотрит на меня диким взглядом. Мои туфли свисают у него с руки.

– Allora! Они провели вместе целых три месяца. О чем можно столько болтать? Мужчина за всю жизнь столько не наговорит.

Он впервые смеется, и я вижу, что он не стар. Я зачарована его вопросом, но молчу.

– Синьор Альбертинелли!

Из ризницы к алтарю, позвякивая связкой ключей, выходит не пономарь, а сам падре Ренцо.

Мужчина, который, как выяснилось, художник по имени Альбертинелли, роняет мои туфли на пол. Я сую в них ноги. В них я чувствую себя еще более неловко и спотыкаюсь, не ступив и шагу. Мужчины обнимаются и радостно похлопывают друг друга по спине.

– Это триумф!

Падре Ренцо указывает на картину. Снова поочередное похлопывание по спинам, шумное приветствие мужчин.

– Как поживает ваш друг, монах?

– Фра Бартоломео? Не спрашивайте! – отвечает синьор Альбертинелли. – Все еще убивается по безумному монаху. Он скорей дотронется до женщины, чем возьмет в руки кисть.

– Многие до сих пор убеждены, что Савонарола проповедовал правду, – говорит падре.

– Если правда уничтожает искусство, лучше я поживу во лжи, – отвечает Альбертинелли.

Я отхожу от алтаря и иду по церкви. Мужчины не обращают внимания на стук каблуков. Они еще держатся за руки, когда я провожу ладонью по воде купели и быстро осеняю себя крестным знамением.

– Regazza! Scusami![15] – кричит мне вслед художник.

Я толкаю входные двери, в церковь просачивается утренний свет. Слышу быстрые шаги художника.

– Антония! – кричит теперь падре Ренцо. – Простите мою рассеянность. Giorno, giorno! Как поживает ваша матушка? И отец? Я не встречал его с Пасхи. Как дела в таверне?

Я поворачиваюсь к мужчинам, двери за мной закрываются с прохладным порывом.

– Расскажешь в следующий раз, – говорит художник.

– Мать и отец здоровы, благодарю вас, – обращаюсь я к падре Ренцо, не обращая внимания на художника.

– Расскажет вам что? – спрашивает его падре.

– О чем болтают эти женщины.

Альбертинелли показывает на картину и подмигивает падре.

– Они провели вместе целых три месяца, пока не родился Иоанн Креститель. Можете вообразить, какими тайнами они делились?