Одна сверкающая нить - страница 19

– Да, людям часто любопытно, о чем могли бы говорить друг с другом святые, – соглашается падре, но я вижу, что ему это совсем не интересно.

– Поклон родителям, – говорит падре.

– Sì, Padre. Grazie[16].

– В следующий раз расскажешь мне их тайны, – настаивает синьор Альбертинелли.

Когда двери за мной захлопываются, я очень довольна, что ничего такого не расскажу.

На площади раздается звон колоколов, у меня кружится голова, поднимается настроение, и я уже мечтаю, как вернусь в храм и посижу у картины. Мои мысли устремляются дальше и выплескиваются за рамки картины, полевые цветы у ног женщин превращаются в древние склоны холмов с цветущими виноградниками и оливковыми деревьями. Разум блуждает все дальше и дальше по извилистым тропам, по которым Дева Мария спешила к кузине, целыми днями идя в гору, где, без сомнения, могли повстречаться разбойники. Сообщить о своем прибытии у нее не было времени, но, может, Святая Елизавета предчувствовала появление юной Марии? А ребенок, наверное, уже толкался от радости в утробе? Великолепие этой картины, взаимная любовь и привязанность двух женщин возрождает во мне надежду, что я снова обниму Зию Лючию. Может, она почувствует мое желание ее увидеть. И если я буду ладить с мамой и радовать отца, может, и меня, как Деву Марию, посетит ангел и направит к Зии Лючии. И я обрету поддержку человека, который верит, что моя жизнь будет не такой, как у матери.

На плоской крыше дома расстелены тростниковые тюфяки. Здесь мы насладимся прохладным ветерком с Великого моря[17], который дует на восток через Иудейские горы в долину Эйн-Керем. Сегодня ветерок принес журчание древнего Источника виноградников, который тысячи лет орошает нашу деревню, сладкой водой наполняя кувшины, расставленные для трапезы. Кусочки вяленой рыбы, которые я подала на стол, сочтут расточительством, но я цепляюсь за все, что отвлечет внимание матери от разговора о так и не появившихся внуках.

Мы совершаем ритуальное омовение рук и усаживаемся вокруг еды: imma справа от меня, тетя Ханна – слева.

Бейла поднимается по лестнице, вносит последние блюда и ставит их на циновку. Захария благословляет сначала хлеб, потом вино. Мы пируем, лакомясь пареной тыквой с чечевицей и мангольдом, приправленной листьями кориандра и молотыми семенами руты, артишоками, с тмином и иссопом, вяленой рыбой, инжирной пастой и сладким бекмесом.

– Волосы ты унаследовала от прабабушки, – замечает тетя Ханна.

Она берет розовый цветок цикламена, украшающий наш стол, и засовывает стебель в мою длинную косу, которая выглядывает из-под мафории.

– Другие часами красят волосы хной, чтобы получить такой оттенок.

От желания потрогать едва заметную округлость у нее под туникой у меня дрожат руки, и я держу их на коленях. В начале ее последней беременности мне приснилась девочка, которая назвалась будущей кузиной, и я предположила, что она родится у тети Ханны.

Этого ребенка Ханна потеряла, а мать наказала меня за высокомерие. Но в ту ночь девочка приснилась мне снова, пообещав, что родится.

Откинувшись на циновке, imma нетерпеливо ерзает и тянется за лепешкой. Она вырывает ее из стопки, разминает, разрывает пополам и откусывает.

– Сколько раз ты просеивала? – спрашивает она, щурясь и жуя.

Вопрос сбивает меня с толку, как все завуалированные неодобрения. Сколько раз просеивала? Четыре? Пять? Три? Я выискивала из муки каждую крупицу песка, чтобы не слышать смущающего хруста на зубах матери. Сколько раз просеивала муку через сито? Не помню.