В голосе деда звучали неприязнь и осуждение. Выражение лица его было непривычно жестким, незнакомым. Я понимал его досаду. Досаду на то, что они, эти люди, вот так легко, шутя покрывают на моторах лесные километры, без особого труда забираясь в самые глухие, заветные места. А особенно за то, что они едут брать недоспелую ягоду, едут, торопясь опередить друг друга. Прохор Астафьевич знал уже, как будут эти люди торопливо сновать по лесу, обирая самые богатые участки, безжалостно вытаптывая и давя колесами все остальное. А потом в городе будут выдерживать ягоду в темных чуланах и кладовках с тем, чтобы, когда она «дойдет», торговать ею на рынке, выдавая за полноспелую царицу забайкальской тайги.
– Эх люди, люди! – с горечью вздохнул дед Прохор, вскинул на плечо котомку и не оглядываясь зашагал вниз по тропе.
Коллеги-геологи знали Петровича, как страстного охотника и рыболова. Была у него ижевская двустволка—вертикалка, которой он очень дорожил, холил ее и, уходя в лес или выезжая в поле, непременно брал с собой.
Зимой, когда сотрудники института, вернувшиеся с полевых работ, обретали, наконец, статус городских жителей, занимаясь камеральной обработкой полевых материалов и подготовкой отчетов по завершенным работам, выходные свои дни, – субботу и воскресенье посвящал Петрович охоте.
Поднимался затемно, – часов в пять, осторожно, на цыпочках, чтобы не потревожить жену и ребятишек, шел в ванную, наскоро умывался, обтирался по пояс холодной водой, торопливо пил чай и, прихватив с вечера заготовленное снаряжение, уходил из дома.
Шел, не торопясь, по темным городским улицам, вдыхая морозный воздух, забросив на плечо рюкзак с торчавшей из него разобранной и зачехленной двустволкой. Первый автобус увозил Петровича за Ингоду, – на окраину города. Оттуда уже видно было, как вздымалась вверх поросшая лесом горная гряда. Еще с час скрипел Петрович унтами по присыпанной снегом дорожной обочине, пока не подходил, наконец, к черневшему в ночи лесу.
Вот отсюда, – с этой опушки и начиналась та сладостная цепь ощущений и впечатлений, ради которых поднимался Петрович в такую рань. Сняв рукавицы и опустив рюкзак на снег, расчехлял, собирал и заряжал он свою двустволку, рассовывал по карманам запасные патроны. Много патронов Петрович с собой не брал. Знал уже по опыту, что если попусту их не жечь, то за целый день хождения по лесу удастся выстрелить лишь раза три-четыре, иногда – и того меньше. Поэтому брал с собой зарядов пять-шесть, – по два со средней и крупной дробью и один-два с пулей, – так, на всякий случай.
Закинув за спину полегчавший рюкзак и вскинув за плечо ружье, по чуть заметной прогалине углублялся Петрович в ночной лес. Чем дальше уходил, тем все тише и тише становилось вокруг, слышался только хруст снега под ногами, да собственное дыхание. Но это только казалось так. Стоило только приостановиться и прислушаться, как лес оживал.
Вот скрипнуло где-то дерево, – видно, шевельнуло ветерком вершину. Вот где-то далеко рухнула наземь неустойчиво прислоненная лесина, – наверное, под тяжестью навалившегося снега. Гулко пронесся над лесом дробный перестук, будто кто-то часто-часто заколотил палкой по сухому дереву. Испуганно вскрикнула над головой птица, захлопала крыльями, полетела невидимая в непроглядной еще темноте прочь от тропинки.
Затрещал вдруг невдалеке валежник, зашуршали кусты. Это ночевавшие среди кустов косули, затаившиеся и настороженно подняв головы ждавшие, когда затихнут вдали человеческие шаги, услышав, что он остановился, не стали испытывать судьбу, – оставили нагретые лежки, помчались прочь от опасного соседства.
