Я слышу, как за стенкой посапывает Агата. Она легла поздно. В два часа ночи повернулась ручка входной двери. Я одеваюсь и спускаюсь по лестнице, не наступив на скрипучую ступеньку. Едва проснувшееся солнце просачивается в щели ставней. Я открываю их, утренняя прохлада наполняет гостиную, и я опускаюсь в кресло.
Это место Мимы. Шестьдесят два года она сидела в нем каждое утро. Она прочла в нем сотни книг, связала кучу свитеров, писала стихи, проверяла домашние задания своих учеников, чистила картошку, качала сыновей, оплакивала одного из них, расчесывала мои волосы. На круглом столике возле подлокотника я узнаю тетрадь, в которую она записывала все свои рецепты. Большинство достались ей от матери, а той в свою очередь от ее матери, и тетрадь была предназначена нам. Мима принадлежала той эпохе, когда готовили только женщины, ей бы и в голову не пришло передать тетрадь нашим кузенам. Я листаю страницы, некоторые со следами жира или глазури, и каждый рецепт несет с собой воспоминание. Спагетти с фрикадельками, кускус, польпеттоне, ушки, тирамису, миас, равиоли с рикоттой, фарфалле с кабачками, лазаньи, кампанаре, мороженое с киви, апельсиновый торт – я так и вижу ее с повязанным вокруг талии передником в маленькой кухоньке без столешницы. Мне было лет шестнадцать, когда она вбила себе в голову научить меня готовить ньокки. Мне больше хотелось пойти на пляж с соседкой, но я чувствовала, как ей важно передать мне свой опыт. Я великодушно согласилась уделить время, сказав подружке, что скоро приду, в полной уверенности, что мы управимся максимум за час. Через четыре часа, когда блюдо наконец приготовилось, Мима была довольна, сестра голодна, а мне хотелось вскрыть себе вены луковой кожурой. Бабушка вонзила вилку в ньокки и положила клецку мне в рот, прежде чем я успела отстраниться. Я прожевала, закатив глаза, и постановила, что нет, собственно, никакой разницы с ньокками из супермаркета.
Последняя страница тетради исписана дрожащим почерком, так непохожим на уверенный и прямой почерк первых рецептов. От этого контраста у меня щемит сердце. Для меня, маленькой девочки, бабушка всегда была старой. Я только недавно поняла, что, когда я родилась, ей не было пятидесяти. Мои дети, наверное, сейчас видят меня такой, какой я видела ее тогда. Она состарилась без меня. Я пропустила ее последние годы. Мы регулярно созванивались, я отправляла ей фотографии, но не приезжала. Думала, время еще есть, просто не представляла, что она может на самом деле однажды уйти. Она единственная никогда нас не подводила. Она была надежной, была незыблемым ориентиром. В моем бегстве бабушка стала побочным ущербом.
Мне надо проветриться.
Я беру сумку, ключи от машины и выхожу из дома.
7:42
Не знаю, как я здесь оказалась. Я ехала без цели, ведомая воспоминаниями о былых летних днях. У моих ног океан, вода лижет мне пальцы. Он сегодня спокоен. Солнце припекает спину, я задираю платье и делаю несколько шагов. Пляж почти пуст. К воде идет старик в сопровождении тучи чаек. На нем купальные шорты, седые волосы падают на плечи. Я узнаю его, он давно стал частью баскского пейзажа. Каждое утро, в дождь, в ветер или в снег, он приходит кормить птиц. Запускает руку в сумку, и начинается спектакль: он бросает в воду корм, чайки ныряют за едой, самая проворная хватает ее и улетает с обедом в клюве, а остальные кружат вокруг человека. Говорят, он любит только животных и бранит любого, кто с ним заговорит. Я и не собираюсь с ним говорить, молча наблюдаю.
