Саша долго стоял голышом на балконе, курил, смотрел на небо, хотя и затянутое облаками, но все же кое-где тускло проблескивающее звездами, и слушал того самого неугомонного соловья.
Здесь и начались его «страдания первой недели», как он мысленно много лет спустя называл этот короткий, но наполненный такими острыми и истинными эмоциями период своей жизни.
«Что же мне теперь делать? – думал Корольков, глубоко затянувшись. – Повелся на шикарную грудь, пришел на банальный перепихон, а что я имею в сухом остатке? Девочка-то оказалась ох как непроста…»
Ему вдруг захотелось спросить у Кати, из каких дальних и таинственных стран привезены висящие на стене гостиной диковинные маски. Почему в ее спальне стоит фортепьяно и откуда в этой необычной квартире такое невероятное количество книг. А еще ему стало вдруг безумно интересно, что это за работа – корректор в редакции газеты и почему эта красивая и, как оказалось, умная девчонка решила учиться на юриста…
«А, ладно, – снова сказал он себе. – Завтра спрошу. Не будить же ее сейчас – вон как крепко спит, козочка моя».
Это были необычные мысли, и Саша, всегда тщательно оберегавший свою мужскую свободу, страшился их, однако сделать с собой ничего не мог, продолжая внутренний диалог: «Мы ведь договорились с ней насчет завтра, – успокаивал он себя. – Ничего такого, днем буду учить, иммунологию запускать нельзя, могу не успеть к следующему четвергу, а потом… Потом я приду сюда и все у нее спрошу: и про маски, и про юридический, и про фортепьяно… Да и не только спрошу!»
Тут мысли его приняли несколько иной оборот, и он, бросив вниз сигарету, вернулся в спальню.
Забравшись под одеяло, он попытался было разбудить Катю, но та спала так крепко, что он вскоре понял – это невозможно. И тогда он обнял ее, прижал к себе – теплую, сонную, нежную, со спутанными волосами и шелковой кожей, больным пальцем и припухшими от его, Королькова, поцелуев губами, со всеми ее мыслями, ревностью и насмешками – да так и уснул, наконец, сам.
Это были странные дни. Он любил Катю так, словно подбирал какую-то нежную мелодию на струнах гитары, находя, улавливая, угадывая все новые и новые ноты. Но как только аккорды складывались, он брал их уверенной рукой, уже ни на секунду не сомневаясь в правильности звучания. И с каждым новым аккордом он с восторгом и ужасом понимал, что получает все большую власть над этой прелестной юной женщиной, так неожиданно появившейся в его жизни, одновременно теряя власть над собой, над собственной волей, а порой и над разумом.
Каждое утро Саша, проснувшись по армейской привычке совсем рано, долго лежал, опершись на согнутую в локте руку, и смотрел на крепко спящую рядом Катю. В квартире было прохладно, и она часто зарывалась в одеяло с головой. Он откидывал край одеяла, осторожно убирал с ее лица локоны длинных темно-каштановых волос и тихонько трогал кончиком указательного пальца нежную мочку розового ушка, персиковую щеку, черные длинные ресницы. В ложбинке между плечом и стройной шеей виднелись три продолговатых багровых пятнышка – бесстыжие свидетельства его собственной страсти, и когда Саша вспоминал, как они появились, адреналин заливал его от макушки до пяток, и хотелось рвануть на школьный стадион – отмотать там кругов десять, чтобы хоть немного успокоиться.
Глядя на Катю, он клялся себе, что вот сейчас посмотрит еще немного, встанет, тихонько, чтобы не разбудить ее, оденется, выйдет в коридор и, захлопнув за собой дверь, больше никогда сюда не вернется. От этих мыслей ему становилось совсем худо, и он понимал, что не сможет этого сделать, физически не сможет, и все. Катя за эти несколько дней превратилась для него в наркотик, без которого он не мог ни уснуть, ни проснуться.
