«Когда рассеялся дым, то представилась ужасающая картина: щепки кареты, лужа крови, посреди коей лежали останки великого князя. Можно было только разглядеть часть мундира на груди, руку, закинутую вверх, и одну ногу. Голова и все остальное были разбиты и разбросаны по снегу. … Сила взрыва была так велика, что части тела и костей найдены были даже на крыше здания Судебных установлений».
Революционеры не останавливались перед самыми безнравственными путями, чтобы добраться до своих жертв. К тамбовскому губернатору фон дер Лауницу попытался проникнуть эсер, бывший семинарист, переодетый священником, якобы желавшим поблагодарить за подавление беспорядков в своей деревне. Но не застал свою жертву в Тамбове и настиг ее уже в Петербурге, на должности местного градоначальника. К председателю Совета министров Столыпину эсеры попытались добраться через его старшую дочь, рассчитывая, что по ее рекомендации удастся ввести в министерский дом террориста под видом учителя.
Если убийства министров были единичны, то нижних чинов убивали сотнями. Все агенты власти сознавали, что каждый день для них может оказаться последним. «Каждый городовой, когда собирается на пост, должен невольно думать о том, что может с ним случиться сегодня то, что вчера случилось на этой улице с другим», – говорил М. А. Стахович.
Вместе с должностными лицами страдали те, кто случайно оказался рядом, – от родственников до случайных прохожих. Правда, Каляев не решился бросить бомбу в Великого Князя Сергея Александровича, увидев рядом с ним детей (племянника и племянницу), но Крушеван говорил «о массе случаев, когда отец, несчастный, занимающий какое-нибудь место по охране порядка, которая всегда и везде будет, нес своего ребенка – двухлетнего малютку, и убили этого малютку, эта кровь ребенка на нашем поколении ляжет позором».
Латинское слово «террор» означает «ужас». Удалось ли революционерам запугать своих жертв? Гр. Витте писал о «бомбобоязни» честолюбцев, заставлявшей их «улепетывать» от высоких назначений. Но «улепетывали» не все, и к чести должностных лиц Империи надо сказать, что многие из них свыклись с риском, научившись жить и работать под его гнетом и проникнувшись тем настроением, под влиянием которого Столыпин признался однажды, что смотрит на себя «как почти на не живущего на свете». И вот министр внутренних дел Дурново спокойно отпускает сопровождавшего его чиновника, объясняя: «переход через эту площадь для меня всегда опасен, а посему незачем вам со мною дальше идти», ген. Алиханов отказывается садиться в чужую коляску: «Ни за что не хочу подвергать других опасности, ведь все знают, как за мной охотятся» (брошенной тут же бомбой был убит не только он, но и хозяйка коляски), а два начальника Саратовского охранного отделения «хладнокровно» просят губернатора, чтобы, когда их убьют, он позаботился об их семьях, – и оба погибли. На случай своего убийства министр иностранных дел Извольский готовит для преемника конверт с указаниями по ведомству. Зачастую даже предупреждение о дне и месте готовящегося покушения не вносит никаких изменений в распорядок дня: киевский генерал-губернатор Сухомлинов едет на парад, ожидая бомбы и лишь прося свиту держаться «на приличном расстоянии» от себя, саратовский губернатор гр. Татищев отказывается уклониться от посещения молебна в царский день и т. д. Эта смелость стала достойным ответом на чудовищные жестокости революционеров.
