Затем тяжелая кадетская артиллерия в лице Винавера, Набокова и Родичева тоже подхватила это обвинение, особенно упирая на деятельность гомельского ротмистра Подгоричани-Петровича и вологодского ротмистра Пышкина. Родичев любезно назвал Столыпина честным человеком и посоветовал ему уйти в отставку, подав пример своим подчиненным.
Столыпин послушал-послушал и снова поднялся на кафедру. Он начал вновь искренно до наивности: «Господа, я должен дать свое разъяснение теперь, так как, к сожалению, не могу остаться до конца, – я должен ехать в Совет министров». Он опроверг несколько фактических неточностей в речах думских ораторов, выразил сомнение в правдивости данных кн. Урусова и, наконец, горячо возражал против существования каких-то темных сил. «Я должен сказать, что по приказанию Государя я, вступив в управление министерством внутренних дел, получил всю полноту власти, и на мне лежит вся тяжесть ответстенности. Если бы были призраки, которые бы мешали мне, то эти призраки были бы разрушены, но этих призраков я не знаю. Затем, меня упрекал г. Винавер в том, что я слишком узко смотрю на дело, но я вошел на эту кафедру с чистой совестью. Что я знал, то и сказал и представил дело таким образом, что то, что нехорошо, того больше не будет. Одни говорят – ты этого не можешь, а другие – ты этого не хочешь, но то, что я могу и хочу сделать, на то я уже ответил в своей речи. […] Мне говорят, что у меня нет должного правосознания, что я должен изменить систему, – я должен ответить на это, что это дело не мое. Согласно понятию здравого правосознания, мне надлежит справедливо и твердо охранять порядок в России (шум, свистки). Этот шум мне мешает, но меня не смущает и смутить меня не может. Это моя роль, а захватывать законодательную власть я не вправе, изменять законов я не могу. Законы изменять и действовать в этом направлении будете вы».
По речи чувствуется, что он задет за живое. Но вновь те же две стороны: подчеркнутое уважение к Думе и принцип твердой власти.
Министр сошел с трибуны под крики «отставка!» и покинул зал заседаний, оставив Думу кричать и свистеть до такой степени, что председатель вынужден был объявить перерыв. Иные депутаты, по признанию одного из них, «в ужасе хватались за голову, готовы были покинуть зал Таврического дворца».
В это время на трибуне был Рамишвили, вслух сокрушавшийся о том, что министр уходит и не услышит его речь. На следующий день обсуждение возобновилось и Рамишвили вновь выразил сожаление о том, что министры ушли: «Народные представители и народный враг вчера встретились лицом к лицу, и я хотел…» (тут председатель вовремя его остановил). Он произнес переполненную оскорблениями речь, которая, похоже, была заготовлена еще до выступления министров и разве слегка подправлена за время непредвиденного перерыва на ночь. Министры «говорили казенно, официально, по принуждению», а сейчас «пошли спасать отечество и, наверное, теперь в кабинетах готовят проект какого-нибудь нового погрома». Оратор призвал предать суду «всех грабителей, весь состав администрации сверху донизу, и нового, и бывшего министров, и премьера».
Аладьин раскрыл тайный замысел правительства. Оказывается, оно задумало план: 1) заявление министров в печати об их отношении к Думе (видимо, речь об интервью анонимного министра журналу «Times»), 2) погромы, 3) «небольшое военное восстание в Кронштадте, с двумя или тремя членами Г. Думы, расстрелянными на месте». Закончил оратор тем, что если министры не уйдут сами, то их «выбросят из этой залы».
