Октябрический режим. Том 1 - страница 77

Если правительственное сообщение рисовало белостокские события как противостояние войск и населения с революционерами, то ораторы утверждали, что власти борются с мирными евреями. В доказательство, между прочим, указывалось, что одной из жертв погрома стал трехлетний ребенок. «Ответьте перед гробом, пред молчаливо лежащими 80 трупами, они спрашивают: за что вы их убили, убийцы?». «Жестокое и трусливое правительство, не смея преследовать еврейских революционеров, бросается с яростью испуганного зверя на еврейских стариков, на еврейских женщин, на еврейских детей».

Сваливая вину за погром на революционеров, правительственное сообщение не только грешит против истины, но и натравливает население на евреев.

Звучали призывы предать министров суду. Одной из мишеней стал Столыпин, «который имеет еще несчастье быть министром внутренних дел». Депутаты обрушились и на него, который, дескать, еще с Саратова «питал большую симпатию к погромам и находился в числе сообщников погромщиков», и даже на его зятя Д. Б. Нейдгарта, одесского градоначальника, якобы «опытного специалиста» по погромам.

Слова, сказанные министром Острогорскому, были обращены против него же. Столыпин, дескать, обещал принять меры, а погром разгорелся еще пуще! Значит, либо министр был «соучастником», либо он «министр без власти» и не может совладать со своими местными агентами. «Я видел пред собой, – рассказывал Острогорский в Думе, – министра, горизонт зрения которого ограничен материально и нравственно, я убедился, что добрые желания его имеют ровно такую же цену, как те добрые намерения, которыми вымощен ад».

Редигер тоже оказал Острогорскому любезность, ответив на его письмо. Военный министр, по обыкновению, отговорился, что, мол, обратитесь к гражданским властям, это их дело. Для большей убедительности Редигер заметил, что знает о белостокских событиях «лишь из газет». Разумеется, и это письмо было использовано в ходе прений против своего автора.

Очередь Стаховича подошла только на четвертый день прений. В новой прекрасной речи оратор отметил субъективность думских делегатов и отсутствие у них улик против правительства. «Я нахожу, что расследователи, так сказать, вступили в роль присяжных, вступили в роль судей: они не исследовали, а судили с самого начала». Оратор не верил в версию делегатов еще и ввиду невыгодности погрома для правительства: «Идти на очень большие финансовые затруднения на бирже, на жестокое осуждение всего мира, идти на стыд и срам, – и зачем?.. чтобы в результате добиться смерти 82 евреев, которые не революционеры, а в огромном большинстве старухи, дети, жалкие бедняки, жизнь которых очень тяжела, но которые не делают жизнь тяжелой для правительства. Для меня тут нет смысла, нет цели и поэтому нет вероятия».

Принятая 7.VII формула перехода объявила избиение белостокских евреев делом рук правительства и требовала предания суду всех должностных лиц, ответственных за погромы, а также отставки министерства. Левые предлагали Г. Думе призвать население «взять охрану своей жизни и имущества в свои руки», но соответствующая поправка к формуле была отклонена. Кадеты вновь не допустили открытых призывов к бунту.

Столыпину так и не довелось высказаться о Белостоке с кафедры. В первый день прений (22.VI) министр приехал в Думу, но говорить довелось по другим, непредвиденным, поводам. Сначала относительно эпизода с Седельниковым, о чем ниже. Затем по случаю, как ни странно, повестки следующего заседания. С той же очаровательной наивностью Столыпин вмешался в обсуждение повестки и пояснил, что министр финансов сможет присутствовать в Г. Думе лишь после перерыва, поскольку утром едет к Государю с докладом. А Белосток? Дума в тот день и сама не успела о нем высказаться, успев лишь выслушать одного из трех докладчиков.