Гр. Гейден тут же возразил, что «бил Седельникова не министр, а городовой». Кадеты постарались сгладить впечатление от неистовой речи Аладьина. Черносвитов сказал, что угроза в адрес министров – не мнение Думы, а Набоков произнес нечто вроде завещания, попросив, чтобы если он, Набоков, будет избит или даже убит, то Аладьин и его товарищи продолжали допускать министров на думскую кафедру.
По поводу двух упомянутых выше случаев Г. Дума приняла по запросу: прокурор не имел права требовать от Ульянова подписки о невыезде без разрешения Г. Думы, а городовые не имели права избивать Седельникова. Что до временного устранения обвиняемого от участия в заседаниях, то Кокошкин и гр. Гейден сошлись на том, что раз закон требует от Думы решения об устранении депутата из заседаний, то она должна судить о правильности такого устранения. А поскольку сейчас никаких материалов для суждения ей не представлено, то она не находит оснований к устранению Ульянова. Соответствующая формула перехода была принята единогласно.
По запросу об Ульянове правительство представило свои объяснения устами Соллертинского. Он заявил, что прокурор не мог своей властью отменить судебное определение об ограничении свободы депутата. «Велик, непререкаемо велик должен быть престиж народного избрания, но не менее ценен и дорог должен быть каждому авторитет независимого суда, незыблемость его судебных определений».
При обсуждении второго запроса Петражицкий предложил немедленно обратиться за разъяснением к присутствовавшему в зале министру внутренних дел. Столыпин тут же вышел на трибуну и сказал, что он знает об этом случае от петербургского градоначальника и из суточной ведомости о происшествиях, но несколько в другом свете, поэтому ответ сможет дать только после выяснения всего дела. Вновь крайняя искренность!
Речь министра была прервана шумом и криками. Столыпин смог закончить свою фразу только после просьбы председателя: «Господа! Вы сами хотели выслушать, так дайте же договорить». Министр сошел с трибуны под крики «Долой, в отставку». Затем Муромцев обратился к Думе с увещеванием, прося ее не подражать чиновникам, оскорблявшим в прежние времена подчиненных.
Вероятно, именно к этому дню относится эпизод из воспоминаний старшей дочери Столыпина М. П. Бок:
«Как забилось мое сердце, когда я увидела отца, поднимающегося на трибуну. Ясно раздались в огромной зале его слова; каждое из них отчетливо доходило до меня. Он был поразительно серьезен и спокоен. Лицо его можно было назвать вдохновенным; каждое его слово было полно глубокого убеждения в правоте того, что он говорит. Свободно, убедительно и ясно лилась его речь…».
Но начинается шум и свист. «Возгласы становятся все громче, – пишет М. П. Бок, – то и дело раздается выкрик: "В отставку!"; все настойчивее звонит колокольчик председателя. Затем возгласы превращаются в сплошной рев. Лишь изредка, среди крика, долетает какое-нибудь слово из речи отца. Депутаты на левых скамьях встали, кричат что-то с искаженными, злобными лицами, свистят, стучат ногами и крышками пюпитров… Невозмутимо смотрит отец на это бушующее море голов под собой, слушает несвязные дикие крики, затем так же спокойно спускается с трибуны и возвращается на свое место».
