Распустив волосы, я причесываю их пальцами и снова собираю в пучок. Никогда прежде я не ощущала себя так защищено, как сейчас. Это сложно объяснить. Еще вчера меня всю трясло от страха и неизвестности, но уже сегодня эти ощущения стёрлись из моей памяти. Не знаю, как именно это получилось у Барона, но он стал для меня мощным источником спокойствия. Есть что-то в его взгляде и полуулыбке такое, что вынуждает расслабиться. Барон умеет расположить к себе, если захочет.
Вдруг слышится оглушающий хлопок входной двери. Я от неожиданности вздрагиваю и быстро поднимаюсь с пола. Через пару секунд в гостиную заходит Шрам. Черные джинсы, черный свитер и кожаная куртка. Этот цвет идеально ему подходит и не оставляет никаких надежд на то, что Шрам может оказаться хорошим и светлым человеком.
— Бери, — он швыряет к моим ногам спортивную сумку. В ней что-то опасно звякает.
Моя шкатулка!
Сердце в испуге начинает биться чаще.
Нет! Только не шкатулка!
Я приседаю на корточки и принимаюсь быстро разбирать сумку, игнорируя присутствие Шраменко. Книжки, тетрадки, свитера и… нижнее белье? Боже, он ковырялся в шкафчике с моим нижним бельем?! Щеки молниеносно становятся горячими и наверняка предательски краснеют. Обжигающая волна стыда сдавливает ребра и лёгкие.
Мои пальцы нащупывают твёрдую деревянную поверхность шкатулки. Я ее по одному прикосновению всегда узнаю. Как можно аккуратней извлекаю шкатулку из сумки и с ужасом обнаруживаю, что она безвозвратно сломана. Маленькая балерина откололась. Теперь у нее нет одной ножки. Крышка болтается лишь на одной мелкой металлической петельке. Музыка не играет.
Эта шкатулка значит для меня слишком много. Да, это просто вещь. Обычная вещь, коих в жизни любого человека бывает невероятное количество. Эта шкатулка для меня особенная. Мне ее подарили воспитательницы, которых я любила всем сердцем и которых уже давно нет в живых. Когда я была маленькой Марии Дмитриевне и Александре Егоровне уже было далеко за пятьдесят. Я их любила и всегда во всём слушалась. Мария Дмитриевна умерла первой. Просто заснула и не проснулась. Детский дом был ее жизнью. Александра Егоровна умерла несколькими годами позже. Сердечный приступ.
Да, их смерть стал для меня ударом, потому что эти женщины научили меня любить и не гнаться за ненавистью. Эта шкатулка связывала меня с детством, с моими воспитательницами. Возможно, нельзя так привязываться к вещам. Вообще ни к чему нельзя привязываться. Нужно уметь отпускать. Но у меня не получается. Я не могу быть одиночкой. Я всегда испытывала острую потребность кого-нибудь любить. Всяких букашек, птичек и даже траву, что буйно росла под окнами нашего детдома.
А теперь… Теперь мое воспоминание о детстве, та ниточка, что связывала меня с прошлым, просто испарилась.
Я сажусь на пол, всё еще держа в руках обломки шкатулки.
— Почему у тебя такое лицо, будто кто-то умер? Или ты всегда такая унылая? — Хриплым голосом интересуется Шраменко и лыбится.
Ему смешно?! Ему, блин, весело?!
Что-то переключается внутри меня. Я крепко сжимаю обломки шкатулки и буквально заставляю себя вернуть их обратно в сумку. Мое отчаяние сменяется злостью. Лютой. Едкой. Всепоглощающей. Тяжелой.
Мне сложно вспомнить, когда я в последний раз так сильно злилась. В висках даже немного начинает ломить. Я медленно поднимаюсь и задираю подбородок, с презрением впиваясь взглядом в изуродованное лицо Шрама. Он на две головы выше меня. Широкоплечий. Угрожающий. Отталкивающий своим взглядом, поведением и движениями.
