Опасный путь: дневники Анжелы - страница 6

– Это не мимолётно. Это настоящее.

И снова двигался. Быстрее. Глубже. Сильнее.

До тех пор, пока я не начала задыхаться. От желания. От страха. От невероятной близости, которую не просила – но впустила.

Он поймал мои руки, прижал к кровати.

Запястья дрожали. Колени были раздвинуты так, будто он разламывал меня изнутри.

И в этом было всё: страсть, тревога, спасение, голод.

Я почти кричала. И он тоже. Без слов. Сквозь зубы. Сквозь кожу.

Это был не секс. Это был акт метки.

Как зверь меченый. Как женщина, которую пометили, чтобы не потерять.

Когда он кончил – он не остановился.

Он оставался во мне, пока дрожь не стихла.

И только потом отпустил руки.

И посмотрел.

– Я запомнила, – прошептала я. – Всё.

Он кивнул. И только тогда поцеловал. Не в губы – в висок.

Туда, где начинается память.

На прощание он не сказал ни слова. Просто обвязал мою руку кожаным ремешком с бусиной. И жестом указал на дверь.

Я вышла. На улице уже начиналась жизнь: женщины с корзинами, продавцы жареных кузнечиков, дети, бегающие с криками. Я шла по рынку, ощущая, как новая татуировка ноет под кожей, как будто ещё жива.

В этот раз я не чувствовала потери. Я чувствовала якорь.

Меня коснулись. Не мимоходом. А по-настоящему. До глубины. До боли. До памяти.

На побережье я добралась автостопом. Сначала – старый пикап с вмятинами и ароматом кукурузных лепёшек. Потом – пара на мотоцикле, с уставшими от солнца глазами. Последний участок я шла пешком – босиком, по раскалённой земле. Сумка тянула плечо, как якорь, а в ребре ныло – будто тату всё ещё продолжало рождаться.

Пуэрто-Эскондидо встретил меня ветром. Он бил с моря, солёный, упругий, насыщенный дыханием океана. Здесь не было ни студий, ни клубов, ни баров с дешёвым мескалем. Только дикие волны, рыбаки, и дома из бамбука, вплетённые в холмы. Вокруг – песок, закат и люди, которые не спешили.

Я сняла хижину с гамаком и соломенной крышей. Сбросила сандалии, одежду, мысли. Осталась – просто телом. Обожжённым, покрытым солью и следами рук. Села на берег и смотрела, как мальчишки режут волны на досках, как собаки ловят крабов, как солнце медленно погружается в океан, словно гигантское, уставшее от мира сердце.

А потом спала до следующего вечера.

Я приехала в Гвадалахару после Оахаки – выжатая, покрытая бинтами и солью, как свежее мясо. Казалось, я оставила в той студии часть кожи, сознания, памяти. Вышла оттуда с татуировкой на ребрах и ощущением, что теперь я не просто женщина – я легенда в своей собственной коже.

И мне нужно было не исцеление. А грохот.

Гвадалахара – шумная, хриплая, как старый блюз. Здесь не спрашивают, кто ты. Здесь сразу отвечают телом. Я сняла комнату над баром, где по вечерам играли живые группы, а утром на подоконнике скапливались окурки, бутылки и тени ночных разговоров.

Первую ночь я не спала. Сидела на балконе, пила что-то похожее на мескаль и слушала, как за стенкой трахаются – с гортанными криками, с ударами тела о стену, с ревом какой-то латиноамериканской баллады. Это не было пошло. Это было живо. Голодно.

И я захотела того же. Только громче.

На второй день я надела платье без нижнего белья. Просто чтобы чувствовать ветер между ног. Просто чтобы тело вспомнило, кто тут главный.

Город тянулся под ногами – жаркий, как язык. Улицы – как гитарные струны: с натяжением, с трещинами, с ритмом. Я шла туда, куда гремела музыка. Не в клуб. В подвал. В дыру в стене. В маленький бар, где на стенах были обрывки винила, а в воздухе – пот, табак и что-то острое, как лайм.