Ветер бегал между ветвей деревьев, стонал, как старый дом, готовый вот-вот рухнуть под тяжестью времени; шуршали листья, слышались порой птичьи щелчки, и тихий свист, напоминающий человечьи голоса, шептал на ухо; и журчали нитки ручьёв, впадая в озеро; и скрёбся кто-то, как царапая по коре деревьев когтями, но звук долетал таким приглушённым, так редко напоминал о себе, что старик решил, что, должно быть, ему чудилось.
Каждое движение давалось с трудом, руки его горели от напряжения, но он продолжал тянуть, не представляя, что может быть спрятано внутри. Сколько рыбы там может быть? Неужто всю озёрную словил?
Сеть поднималась медленно, и по мере того, как она выходила из воды, старик замечал что-то необычное. Вместо серебристых чешуйчатых тел рыбы он различил нечто более мрачное, более крупное. Его руки задрожали, когда он понял, что это была… девушка, совсем юная и мёртвая. Опутанная сетью, с лицом, покрытым озёрной зеленью, с остекленевшими глазами и спутанными волосами, в порванной одежде и с кожей сине-серой и распухшей – это была та, чей облик старик помнил мучительно остро.
Светлые, совершенно непослушные кудри, огромные синие глаза и щербатая улыбка – Настасья уродилась точной копией матери, пошла отнюдь не в отцовскую тёмную породу. Единственное его счастье, единственная его радость – Настасья… Он воспитал её сам, один, помнил с младенчества каждое мгновение; помнил, как любила она бегать у этого самого озера, как собирала камушки, особенно любя плоские и круглые, как пускала ими блинчики по воде, как задорно хохотала, как обставляла неизменно всех мальчишек, а он гордился – сам не понимал, что здесь такого, но всякий раз усмехался невольно в бороду. Её смех, как сейчас ему казалось, вовсе не пугал птиц, а, чистый и звонкий, устремляющийся к кронам сосен, не прогонял птиц, но заставлял их петь; конечно, вскрикивали они скорее в испуге, а после тотчас же срывались с ветвей и улетали прочь, но старик тешил себя этим образом. В такие моменты Настасья чудилась не просто его дочерью, но частью лесного озера, будто бы душой этого укромного места, где они часто бывали вдвоём.
Когда ей исполнилось шесть лет, старик научил её плести сети и стал брать на рыбалку – помогать. Они вместе проводили долгие часы, работая молча – либо же он выдумывал для неё чудные истории о том, какие подводные царства скрываются под непроглядной толщей воды. И Настасья по-детски наивно верила каждому его слову, самым фантастическим выдумкам, и каждый вечер перед сном просила рассказать ещё одну историю о духах воды, которые якобы помогали хорошим людям и карали плохих.
В юности она стала лишь краше, став статной девицей, и волосы её опустились косой до поясницы, а её улыбка могла осветить даже самую мрачную ночь, даже самый беспокойный вечер, когда старик вспоминал то жену, то брата, то мать, оставшихся только голбецы, последние дома ушедших за реку душ.
Но всё изменилось, когда Настасья повстречала Иллю из Баддяина, который приезжал на праздник к дальней родне. Он был красив, умён и обаятелен, и Настасья влюбилась в него, пусть не сразу, но без памяти. Старик замечал, как её взгляд становился мягче, как она начала чаще улыбаться, но замечал и тревогу в её глазах, когда Илля исчезал на несколько недель, а после возвращался, словно ничего не произошло и словно бы не обещал ей быть рядом.
