Осиновый человек - страница 9

– Чего ты хочешь? – только и просипел старик.

– Принеси мне чужую жизнь, и я верну твою дочь, – сказал водяной. – Кто-то должен занять её место в моём царстве. Всего одна жизнь.

И старик проснулся.

В лачуге было тихо, как и всегда в последние одинокие годы.

***

Луна холодно блестела на поверхности застывшего, как во сне или в ожидании дурного, озера, делая её похожей на огромное серебряное зеркало. Старик медленно грёб к центру озера, где вода была особенно глубокой, непроглядно чёрной, в какую если всмотреться – вдруг приметишь краем глаза то юркий хвост гигантской рыбы, то человечье лицо, нисколько не похоже на твоё собственное, то ещё какую неописуемую гадость, что хочется зажмуриться и никогда не помнить. Так рассказывал ещё батя, так помнил и сам рыбак: сколько он здесь провёл времени, сколько рассказал чудных и всегда беззлобных историй местным духам, прежде никогда не показывавшимся; окромя него, мало кто рисковал появляться здесь. Озеро считалось нечистым: идеально круглое, слишком уж тихое; про него, конечно, слагали дурные легенды, но рыбак знал, как надо дружить с местными, чтобы не огорчать их. Верил, по крайней мере, что знал, и прежде у него получалось…

В лодке напротив сидела Марья.

Их всегда называли Иван-да-Марья.

Старая, как и он, дряхлее гнилой осины, совершенно слепая, полоумноватая, так и не ставшая ни матерью, ни женой, с лицом, исчерченным морщинами, и с взглядом жалобным, как у потерявшегося котёнка, и слепым; он разбудил её посреди ночи, сказал, чтоб шла следом, и та пошла. Она всегда его слушалась, и сейчас, не зная, что её ждало, теребила беспокойно край ночного платья, что-то бормотала себе под нос – не то молитву, не то опять пермяцкое заклинание, не то просто пыталась успокоить себя монотонным гундежом.

Васа требовал всего одну жизнь. Марья – это не самая страшная плата; она уже пожила своё, а Настасье – ещё бы жить, радоваться, детей растить, а потом и внуков… Он даже не увидел внуков. И род прервётся, едва оба они умрут. Ни памяти никакой не останется, ни на могилу никто из родни не придёт, так и будут дряхлеть их последние пристанища, так и будут стираться надписи, так и не положит никто цветов, так и не помянёт добрым словом, не выпьет горькую на поминках – останется только пустой дом, замусорится, запылится, развалится.

Наконец, старик прекратил грести, и лодка остановилась.

Он обнял сестру за плечи, и та вздрогнула от неожиданности; осторожно помог ей встать. Та запротестовала было, залепетала что-то невнятное, что-то суетливое, то ли спрашивая, что он делает, то ли спрашивая, где они оказались, то ли ещё что бессмысленное, и голос её трясся, но руки – руки старика почти не дрожали, когда он толкнул Марью в воду.

Вскрикнув, та ушла под воду. Долго ещё звенел её крик в ушах, долго не успокаивалась озёрная гладь – и захотел старик, одумавшись, проснуться, вот только на этот раз не очнулся в тёплой постели под мирный храп Марьи. Тихо стало, боязно и одиноко. Старик глядел в воду, не двигаясь и не дыша, пока не закружилась голова, а из самой бездны не показался Васа, безмерно довольный, но со злым блеском в глазах, не предвещающим ничего сколько-нибудь хорошего.

– Ай, дурак старый! – пробулькал Васа насмешливо. – Поверил мне, да?

– Но я… я же… я всё выполнил…

– Как ты себе это представляешь, расскажи? Веришь, что нечисть и убийство решат все твои проблемы? Что чудом Настасья твоя вернётся живой, как и прежде, а не зловонным взбухшим утопцем, в какого давным-давно обратилась на дне моего озера и в каком не осталось искры человеческого? – Васа засмеялся, и хохот его бил хвостами миног. – Чего ты ждал, старик? Мёртвые никогда не возвращаются теми, что были прежде, пусть даже пожрут живую душу… но я благодарен за жертву – и отплачу тебе за неё.