Скрип двери никак не хотел выходить из головы: сейчас я не был уверен: он мне мерещился или кости М. начали расходиться под тяжестью давящего ей на грудь ремня безопасности. Кадык дрогнул, я глубоко вдохнул, пытаясь унять дрожание пальцев: поток движения уносил меня прочь от пробуждающегося проклятия.
Я не различал дорогу, ведущую нас домой: следуя прежнему пути, машина интуитивно обходила ямы, кочки и рассыпанный щебень. В багажнике тряхнуло металлическую канистру. Плакали улицы, плакало моё внутреннее равновесие.
Я не был готов признать правоту М., которая предупреждала меня об опасности богохульства. Сейчас моя уверенность в неминуемом наказании разрасталась с каждой минутой, вынуждая одежду пухнуть на взмокшей груди. Я не был готов простить безрассудность её просьб. Бедняжка М. взяла на себя вину за мою беспечность – я исчерпал терпение мученика, и даже вера теперь была не в силах повернуть время вспять.
Последним шагом милосердный Господь избирает мирную смерть.
Кое-как мы доползли до дома. Канистра подпрыгивала на неровностях дорог, моё сердце – на кочках обострившихся мыслей. Я понимал всю их абсурдность, но чувствовал своё с ними родство. В них было больше меня, чем в арендованном у планеты кожаном мешке. Радио звучало ангельскими голосами, сигналы идущих на обгон машин – их трубами, приглашающими нас приблизиться к Райским вратам, чтобы пасть в самый низ адского пекла.
Я полз, а М. плелась рядом, спокойная и будто дремлющая в аккомпанементе шумящего двигателя и цокающих «поворотников». Казалось, она не испытывала никакой тревоги, и именно эта женская невозмутимость давала мне надежду на отсрочку кары небесной. Разве могла она не преисполниться ликованием, предчувствуя скорое исполнение загаданного желания? – ребячества в ней было больше, чем в любом из знакомых мне людей.
Машина остановилась; я выдохнул и ладонью вытер со лба пот. Влага осела на её рельефе прерывистым слоем. Сократилась ли линия жизни? Я вгляделся в неё, пытаясь отыскать подозрительные рубцы. Длинная, заходящая за основание большого пальца, полоска улыбалась мне ровной глубиной.
М. поморщилась – она была чересчур брезгливой для человека, жившего в одном доме с моей безответственностью и нелюбовью к порядку. С часу на час всё должно было измениться: я не предполагал, откуда ждать исполнения оставленного М. пророчества; машина была цела, а дом – чист и слишком мил духом, чтобы так легко забрать в темноту две запутавшиеся души. Пусть жизнь и скрывала от меня неминуемое – я ждал и был почти готов к искуплению.
Дверь – слишком мягкая кара для человека, согрешившего столько раз. Здесь, в домашней тишине, лишь изредка прерываемой соседскими голосами, щебетаньем птиц или грохотом гроз, ей ничего не угрожало. Выдох облегчения обернулся для меня мучительным ожиданием.
Я потянулся к бардачку, стараясь сделать это как можно тише, но замер в нескольких сантиметрах от мозолившего глаза места. Я чувствовал сопротивление не желающей сдвигаться с места таблички.
М. продолжала ничего не замечать – пугало меня это или радовало? Она была сосредоточена на ремне, с трудом поддающемся её нервным пальцам. Мне ничего не мешало осуществить задуманное, однако что-то в озабоченности М. начинало настораживать. Никогда прежде я не видел, чтобы она с таким рвением прикасалась к вещам – даже шнурки завязывала с излишней плавностью, из-за чего узел часто свисал, пылясь и болтаясь под ногами. В её утренних сборах агрессивная спешка неожиданно преобразилась в ласкающую взгляд суету. Тем тяжелее было оставаться в напряжённой и взвинченной реальности.
