В семье М. не было принято проявлять резкость – несколько раз я вскользь слушал её разговоры с матерью: голос этой пожилой женщины отдавал сипящей нежностью, тянущей за собой шлейф увядания. Я не был большим любителем вмешиваться в частную жизнь женщин, по случайности ставшими частью моей частной жизни, однако выдавшаяся возможность почувствовать себя почти родственником семьи со столь чуждыми мне взглядами, прельщала больше, чем коротание вечера под осточертевшее мелькание телевизора.
Я почти в деталях запомнил события того вечера: моей дурной привычкой было привязываться к бессмыслице и упускать из виду действительно важные вещи. Мать М., кажется, её звали Людмилой или Любовью, полушёпотом рассказывала истории из жизни заграничных людей, будто сама имела к ним непосредственное отношение. Она производила впечатление человека интеллигентного, но несколько напыщенного – несмотря на искренность, с которой ею обсуждался дурной вкус коренных парижанок, что-то в её речи меня отталкивало. Каждая строчка отдавала душком неуместной похоти, которая иногда проскальзывала в опасной близости от моей шеи. При том в речи того вечера не было ни грамма истинного вожделения. Это и заставляло меня удивляться.
Я не мог понять, как моя вспыльчивая М. могла уживаться под крышей с очеловеченной тишиной, однако, когда вслед за матерью заговорила и сама М., всем вдруг стало не по себе. Холод мурашек, пробежавший по моей спине тем вечером, потом часто являлся ко мне во сне, представая усеянным иглами распятием.
После этого любая грубость со стороны М. стала казаться мне благородной жемчужиной – молодая женщина, протестующая против прививаемой ей детскости не могла не касаться сердца своим очарованием. Мне не давала покоя лишь одна мысль, которая раз за разом бередила душу.
Я столько времени жил обманом – такая порядочная женщина, как М., точно не могла врать собственной матери. Она вела двойную жизнь, но я не понимал, в какой из них было уготовано место для меня?
Я мог лишь предполагать, что за вспыхивающим походной спичкой нравом М. прятала какой-то потаённый уголок нежности, предназначенный для меня. Но, если и умиротворение её голоса было тщательно выстроенной игрой, где она скрывала наше будущее? В каком выпотрошенном перед стиркой кармане его следовало искать?
М., раскорячившись, дёргала ремень, почти рыча от натуги, но я не решался вмешиваться в связь, возникшую между ней и машинным салоном. Что-то напоминало о детстве: вот-вот меня должны были позвать к ужину. Клацанье кнопки, намертво прижавшей ремень, билось об обивку сидений – мне казалось, что оно защищает М. от протянувшихся к ней рук мученика. Стоило её животу оказаться в ограниченной свободе джинсов, а груди едва заметно подпрыгнуть в расслабленности, как внутренности, прячущиеся под упругостью кожи и исписанной нечитаемыми фразами тканью футболки, непременно оказались бы на полу. До нас, тающих во всё более нагревающемся салоне автомобиля, снизошло бы Божественное озарение: М., принеся себя в жертву, вознеслась бы ко вратам желанного Рая, а я остался бы коротать земную жизнь в стремлении воссоединиться с её неутраченной верностью. Оставшийся всегда страдает сильнее, окружённый сожалением и чувством вины. Мне бессовестно собирались мстить.
Мне не хотелось терять М… Я боялся, что она покинет меня, но не мог ничего предпринять. Я ненавидел её и любил всей душой. Она отвратительно поступила со мной. Я был ей за это благодарен.
