Он покачал головой:
– Вы не поняли меня. Почему вы считаете, что я обязан это помнить?
Я почувствовал, что меня охватывает ярость: вот это действительно было оскорбительно.
– Не знаю, сколько у вас в молодости было любовных историй, – сказал я, с трудом подавляя гнев, – у меня немало, больше двадцати, но, несмотря на это, я помню совершенно четко, с кем добрался до постели, а с кем нет.
– Вы все еще не понимаете меня, – сказал он мягко. – Вы рассуждаете согласно логике обычного человека, но я не обычный человек, я писатель. Я творю новый мир, и я не могу сотворить его из пустоты, мне нужны для этого и воспоминания, и воображение. Повторяю: воспоминания и воображение. Это две совершенно разные вещи, но чтобы родилось произведение, они должны смешаться.
Он посмотрел на меня с благосклонным вниманием, словно в первый раз отыскивая на моем лице знакомые черты.
– Видите ли, беда в том, – продолжил он, – что, после того как они смешались, очень трудно их снова разделить. Вот я и не знаю про многое в своей жизни, случилось ли оно на самом деле, или это всего лишь плод моей фантазии. Эпизод с вашей матерью не исключение. Да, я помню, что мы одновременно отдыхали в Вызу, катались на велосипеде в Кясму и обратно, танцевали в Доме культуры. Впоследствии я дважды использовал этот эпизод в своем творчестве; в одном варианте все закончилось победой, если вы понимаете, что я имею в виду, а в другом, наоборот, я остался с носом. И даю вам слово чести, что не могу сказать, какой из двух соответствует действительности.
Слово «эпизод» вновь задело меня, но в целом мой гнев успел развеяться; я не настолько глуп, как может показаться, и был способен поставить себя на его место.
– Теперь я все понял, – сказал я спокойно. – В таком случае у меня к вам вот какое предложение.
Ребекка говорила мне, что отцовство определяют по группе крови; правда, она объяснила, что это годится только, так сказать, в отрицательном смысле, помогая определить тех, кто отцом быть никак не может; но и это лучше, чем ничего.
Довольно путанно я изложил свою идею и закончил так:
– Можно мне прийти к вам еще раз, уже вместе с супругой, чтобы она взяла у вас кровь на анализ?
– В этом нет необходимости, – сказал писатель.
Он порылся в ящиках письменного стола, потом встал, подошел к книжной полке, поискал там что-то, наконец, ударил себя ладонью по лбу и поспешно вышел из гостиной.
Пока он занимался поисками, я внимательно наблюдал за ним, пытаясь найти какие-то общие черты, однако безрезультатно: писатель широк в плечах, я худой, он сутулился, я держался прямо, цвет его глаз мне с такого расстояния и за очками рассмотреть не удалось, но его линия подбородка была заметно мужественнее, чем у меня; правда, пока это ни о чем не говорило, поскольку, по общему мнению, я пошел в маму.
Единственное, в чем мы с писателем действительно имели сходство, это нос: у нас обоих он был крупным.
Скоро он вернулся и протянул мне документ в красной корочке.
– Посмотрите сами, я попросил отметить в паспорте группу крови – на всякий случай, если что-нибудь произойдет.
«Трус, – подумал я про себя, – трясется за свою жизнь, но номер группы в записную книжку переписал».
– Большое спасибо, – сказал я, вставая, – я позвоню, когда что-нибудь выяснится.
– А я обещаю, что постараюсь вспомнить, что же тогда могло случиться, – ответил он дружелюбно, даже с некоторой нежностью; мой отец никогда в жизни со мной так не разговаривал.
