ОСНОВАНИЕ ВЕРЫ. Опыт русского православного миссионера из Америки - страница 4

Казалось бы, у меня, что называется, на роду было написано и православие исповедовать с младых ногтей, и благочестивые традиции предков соблюдать неукоснительно – и то и другое высоко чтилось в нашей семье. Однако в моём случае культурной традиции хватило лишь на то, чтобы с глубоким интересом заняться изучением русской литературы, архитектуры и истории, а также всякого рода философскими идеями и учениями. Только встретившись с реальным, живым и прекрасным воплощением Христа в конкретном человеке и в конкретной христианской общине, мне удалось связать одно с другим и осмыслить православную культуру в контексте вполне определённого образа жизни, а не в отрыве от него. Что-то подобное, наверное, описывает в одном из своих «Стихотворений в прозе» И. С. Тургенев: «Вдруг какой-то человек подошёл сзади и стал со мною рядом. Я не обернулся к нему – но тотчас почувствовал, что этот человек – Христос».[6] Мне, конечно, пришлось в дальнейшем и, признаюсь, не без труда, преодолевать и перебарывать в себе многие другие «культуры», к которым я к тому времени успел приобщиться. То, что заложено в детстве, порой погребается в человеке многими наслоениями опыта и знания, которые ему потом приходится разгребать подобно завалам, оставшимся на дороге после урагана.

Одним словом, культурное основание в нашей стране далеко не всегда и, может быть, всё реже становится решающим в вопросе о вере в Бога, хотя именно оно, как правило, определяет дальнейшую конфессиональную ориентацию верующего. Воспитанный на классической и традиционной православной культуре человек, например, чаще всего не ищет и не находит в протестантстве или в католичестве чего-то, не достававшего ему в православии, и, наоборот, выросший вне православной традиции зачастую претыкается о не знакомые ему с детства вероисповедальные формулы, символику и образность. Другие основания в таком случае оказываются более важными и решающими.

Разумным и научным основаниям веры в этом ряду отводится своя, не исключительная, но очень важная роль – представления и рассмотрения свидетельств, с одной стороны, внутренней логической непротиворечивости религиозного взгляда на мир и человека и, с другой, соответствия религиозного знания (того, что человечество знает о Боге) самым современным научным представлениям и открытиям. Понятно, что доказывать бытие Божие подобно теореме Пифагора невозможно и бессмысленно, но, с другой стороны, совершать свой жизненный выбор, посвящая всего себя Богу или отвергая Его, не потрудившись ознакомиться с накопленным наукой знанием о Нём – ещё более неразумно и неосмотрительно. К сожалению, слишком часто приходится иметь дело именно с таким, вполне предрассудочным, представлением о вере, о душе и, вообще, о духовном мире, как о чём-то либо сугубо личном и интуитивном, либо заведомо алогичном и бесформенном. И это – несмотря на то, что множество деятелей науки, которых трудно заподозрить в нелогичности и необъективности, на протяжении всей истории человечества оставляли и оставляют по себе ярчайшие и подробнейшие свидетельства своей веры. Значительная часть сочинений сэра Исаака Ньютона, например, состоит из богословских (78 текстов) наряду с естественно-научными (86 текстов), алхимическими (70 текстов) и математическими (94 текста) трудами[7]. Очевидно, научный и математический склад ума нисколько не мешал великому учёному подвергать исследованию и свой собственный религиозный опыт, и накопленное человечеством богатство богословского знания. «Чёткое разделение между наукой и религией не было характерно для XVII–XVIII вв. Собственно, для Ньютона эти две сферы исследования были двумя частями единого взгляда на мир, и, в частности, изучение Священного Писания было разновидностью научного постижения законов природы, а также событий будущего», – пишет М. Леви-Рубин, сотрудник Национальной библиотеки Израиля, куда были переданы богословские труды Ньютона