Посреди бескрайнего снежного поля стоял сарай. Внутри было пусто. В углу желтел ворох сена, и Марик догадался, что это летний хлев на заброшенном пастбище. Сквозь щели в дощатых стенах задувала позёмка. Тоскливая реальность происходящего была вполне осознанной, и Марик расслабился: всё под контролем, он не рассуществлён и в любой момент может сказать «домой». Но тут же возникло понимание, что никакого дома нет и не будет, и выхода отсюда нет. И что эту реальность вместо него осознаёт кто-то другой… Ворох сена зашевелился, и он увидел себя со стороны – мужчина средних лет, сгорбившись, сидел на земле и растопыренными пальцами вытряхивал соломинки из своей седой шевелюры. Потёр небритый подбородок, встал. Офицерская шинель со споротыми погонами и без хлястика висела на нём колоколом, как женская юбка. Он подошёл к воротам хлева, но не стал их открывать, а остановился напротив щели между дверными створками и стал смотреть. Мир в щели был узкой вертикальной полоской – снизу белой, а сверху серой, цвета неба. На что это похоже? На градусник? Нет… Он попытался вспомнить, как точно выглядит градусник, но образ предмета истёрся из памяти, как истёрлась и эта, уже не до конца понимаемая игра «в щёлки» – такая же бессмысленная, как белый снег. Притупившаяся тысячелетняя тоска вдруг прорвалась, но не исторглась воплем, а скрутила душу и зашелестела тихим вздохом, как выжатая досуха тряпка.
Человек лежал на земле и скрёб обломанными ногтями мёрзлую землю, тихонько подвывая. Вдруг он повернул ладонь и поднёс запястье к глазам, словно что-то показывая… нет, не себе – ему, Марку! Удерживая проблеск самосознания, Марик рванулся назад, в свой мир – представил пред глазами затуманенную, едва зримую стену и, проскочив сквозь неё, заорал: «Домой!».
* * *
– Ты не Марк, а Мрак пещерный! Таймер забыл включить! – Ритка была напугана и сердита. – И зачем один пошёл?! Мы же договорились на следующие выходные!
Началось всё с того, что Марик, пытаясь объяснить себе, с кем это он столкнулся в Эосе, стал расспрашивать Риту про её двоюродную прабабку, ставшую привидением. По слухам, та умерла от старости в стазис-камере, когда сознанием своим пребывала в Эосе, и вот теперь якобы её душа витает на самом дне Эоса, в мифической Небуле, откуда временами раздаётся плачь. Ритка стала доказывать, что никто на самом деле покойницу в Эосе не видел, и вообще глупо верить в такие детские фантазии. Вот тогда он и проговорился про незнакомца в шинели.
– Почему фантазии, почему детские? Эосфориты, например, считают, что души могут переселяться в Эос. И я же видел его! Он был такой настоящий… даже реальней меня.
– Мне жаль, Марик, но это и есть рассуществление.
– Нет! Это другое. Если это и фантазии, то не мои. Я придумать такого не мог, там всё чужое.
Рита прикусила завитой локон, выбившийся из причёски, и о чём-то думала. Затем сказала:
– Маркош, а помнишь, ты рассказывал про этого… Абс…
– Абрскила.
– Он же тебе тогда приснился? Такой одинокий, запечатанный в пещере. И этот тоже одинокий, в сарае, откуда нет выхода. Может, это один и тот же сон?
– Какой сон?! Я же не спал! И, вообще, во сне нельзя узнавать новое – что есть в голове, то и снится. А вот скажи, пожалуйста, откуда я узнал такое слово – «хлястик»? Этот офицер залез мне в голову, и я понимал, что военное пальто на мне называется шинелью, и что на ней отстёгнут хлястик, это такая стяжка на пуговицах. Вот откуда?!
