… А потом… какие четыре сотни?! Мало не тысячная орда белокурых свирепых бойцов окружила виллу. У них не было лестниц и стенобитных орудий, но Аврелиан знал: собрать тараны из дубовых стволов – пустячное дело. И никакая молитва тут не поможет. Катапульты стреляли, но смолы было мало, и ядер мало. Саксы ждали. Возились. Орали мерзости и показывали бесстыжие, плохо вымытые зады. В один трибун со стены лично засадил дротик, но легче ему не стало.
Когда дневная жара сгустилась и стала вязкой, горящие стрелы полетели внутрь. Запылали хлевы и пристройки. Трибун подумал, что правильно приказал угнать скот, – стадо обезумевших от огня коров разнесло бы всю оборону. Шансов не было. Дым застил глаза. От людей пахло потом, кровью и страхом. И только юный Аврелий был весел – первая битва, первое настоящее сражение. Видя, как пламя отражается в яростных и веселых глазах мальчишки, трибун понял, сын мечтает о подвиге, о настоящем бое. Погибать – так с музыкой, хоть такой подарок принесу сыну. Старый дурак…
– Эй, трубите! – громогласно рявкнул трибун, поднял гладиус к небу – и шатнулся от неожиданности, получив стрелу в бок. Бревна, на которые он упал, оказались теплыми и смолистыми, лоскутки золотистой древесной шкурки мелькнули перед глазами, словно крылья весенней бабочки. Дымный воздух стремительно начал темнеть. «Вот и все. Больно. Очень больно», – подумал Аврелиан и из последних сил приподнялся на локте, напряг могучую грудь для команды. – В атаку, сукины дети, за Рим!
– Стоять! – рявкнул вдруг Напайос. – Слышите, вы, стоять!!! Всем заткнуть уши! Забить войлоком! Хватайте шлемы, шапки, что угодно – только закройте уши!
– Стоять! Всем заткнуть уши! Отступаем! – звонким голосом отдал команду Аврелий Младший. Он почувствовал миг колебания у солдат, но привычка подчиняться приказу была намертво вбита в легионеров. Поочередно, уклоняясь от стрел и дротиков, они соорудили себе заглушки – кто как умел. Потом управляющий отпер двери, и все бойцы, кроме сатира, втянулись во внутренний двор виллы. Аврелий и Люпус Эст отступали последними, они слышали, как трещат, ломаясь, дубовые бревна ворот, как гулко колотится в них таран, как хрипят, надрываясь, саксы…
Когда первый отряд варваров провалился в огромную яму с острыми кольями на дне, Напайос затрубил в шипастую, ослепительно белую раковину. Он получил ее от отца, пьяницы Силена, а тот – от своего отца. Умер великий Пан[28]… а паника никуда не делась, крики умирающих воинов только подхлестнули испуг. Ряды атакующих смялись, одни бросились прочь, в леса, другие катались по земле, сжимая ладонями белокурые, грязные головы. Центурия Аврелия Младшего железным строем прошлась по отступающим – и отшвырнула их прочь. Жаль, Напайос не уберегся – старый сатир отволок друга вниз, а потом снова поднялся на стену – зарядить катапульту. Слишком лез на рожон рогатый, слишком спешил отомстить – случайный дротик сшиб его со стены.
Когда Аврелий вернулся к отцу, тот уже не мог говорить. Низкое солнце обагряло пропитанную кровью тунику – императорский пурпур был к лицу умирающему трибуну. Напайос, напротив, держался бодро – насколько может быть бодр сатир с переломанными костями:
– Слышишь, Медведь, пока солнце еще не зашло, пусть нас в лодку положат. Поплывем до яблочных островов, может, там отлежимся, у старухи Калипсо в хрустальном дворце. А не достигнем – лучше могилы, чем море, не сыщешь. Ни червям не достанемся, ни враги над гробами плясать не будут. Только ты до заката успей!
