Дугину, я позвоню Дугину, он мой друг, он всегда рядом, когда мне плохо, а сейчас мне очень плохо. Давай, Миша, ответь, возьми трубку, скотина, скажи мне «Алло!», скажи хоть что-нибудь. Ну пожалуйста, Миша!
Кричал на всю комнату, на всю квартиру – лучше так, разорвать саван тишины, злого шипения исподтишка, вонзиться в неведомого демона острием крика, восторжествовать над своим безумием…
Вдруг я вспомнил, что Михаил не ответит, перестал без конца упираться в его номер, бросил телефон на кровать с остервенением, разразился чернушной бранью. Надо было остаться у Дугина, перебороть себя и попробовать, что он колет. Я тоже всех ненавижу, Миша, хочу, как и ты, выставить их вон из своего сознания, сползать к стене в слепом наслаждении, никому не должный, ни с кем не связанный. Я уже пью почти столько же, не помню, когда в последний раз засыпал трезвым; но только хуже, лишь жалостливее к себе становлюсь, не черствеет сердце. А мне нужно, чтобы черствело.
Никогда не мог видеть, как он делает с собой такие штуки, потому и ушел после ужина. В тот раз, два года назад, когда он уже на ногах не держался и мне пришлось затягивать жгут, стучать по шприцу, стирать каплю крови с его запястья, пену с подбородка, я выблевал потом свой обед и завтрак, все обеды и завтраки вселенной… А он посмел заявиться в суд на следующее утро, сияющий бодростью, в свежей сорочке. Да на мне лица не было, да под этим лицом не было меня, а он светился благополучием! Он и сейчас где-нибудь на грани – я видел больничные снимки, но считает себя бессмертным, ловит новую волну, не боясь захлебнуться, потому что терять нечего. Правда, ведь, Дугин, терять нечего? Ты безгранично бессмертен, пока жив.
От горячечного бреда спас меня, вытащил из пропасти Игорь Ржевский. Отчаявшись дозвониться Мише, я набрал отцовский номер, и после нескольких глухо гудящих секунд он ответил сонно:
– Слушаю.
Потом, должно быть, разглядел мое имя на экране телефона, встревоженно позвал: «Гриша?»
Я молчал. Так странно было услышать чей-то голос теперь, когда мое помутненное сознание отказывалось верить, что я не один остался на планете, что кто-то помнит меня и зовет по имени.
Что там думал отец, разбуженный ночным звонком Гриши и тишиной в трубку, не волновало меня совершенно. Он же, не разъединяясь, выбежал из дома, прыгнул в машину и через десять минут добрался до моей квартиры. Все это время, едва не срываясь на крик, взволнованный трупным молчанием сына, повторял, чтобы я успокоился, что он уже едет.
– Я люблю тебя, сынок, – говорил зачем-то и зачем-то повторял: – Дождись меня, Гриша. Ты меня только дождись.
И дверь хотел высадить, пошел звонить в соседские квартиры за помощью, но тут уж я дополз, дотянулся до замка и открыл ему.
Ну и ночь выдалась. А ведь у Ржевского назавтра были назначены теледебаты с другим кандидатом на пост мэра. Будет делать вид, что внимательно слушает вопросы ведущей, а сам мягко, как в сугроб, проваливаться через дубль в сонную бесчувственность.
Зато спас сына. Запахнул дверь за собой, скрывая мой срам от любопытных соседей, вывалившихся поглазеть. Волоком дотащил меня в ванную, раздел, замочил под ледяным душем. Отвесил пощечину, когда я вздумал брыкаться. Как над ребенком, стоял надо мной, пока меня не протошнило до кишок, потом усадил на кухонном табурете и приказал объясняться в случившемся, пока сам варил кофе вручную и в кастрюльке смешивал сливки с парой яиц. Он казался рассеянным, а я уже почти протрезвел, но суровое его «Я жду, Григорий!» развязало мне язык, как плетью.
