– Я бы сказал тебе, что тут дело в его безумии, но мы с тобой, как адвокаты, понимаем, что это бездоказательное обвинение. Ты ведь не читал эти восемьсот хреновых весточек с острова, чтобы понимать, насколько у «брата» Сергея плохо с головой. Слишком плохо, милый, слишком плохо.
Задвинул ящик стола, пнул меня к выходу из кабинета.
– Но хотя бы вино у него отличное, нельзя не признать, Гришка, согласен?
Я согласился, мы вернулись к вину, разговору о моей Ане, я проплакался о том, как хочу ее все сильнее и безнадежнее, еще часа три. Вторая волна схлынула с Миши, он уснул на диване, обессиленный, а я сидел, наблюдал за рождением зари из-под туманной ночной наволочи и почему-то с тоской размышлял о несчастном безумном брате Дугина, шестнадцать лет копающем, представлялось мне, высохшую почву в поисках клада, которого никогда не найдет, и столько же времени так же безнадежно высылающем открытки брату, которого у него нет и никогда не будет.
11
Отец погряз в подготовке к выборам. Его кампания отнимала все силы и время, видеться мы стали реже редкого. Иногда я звонил на домашний – трубку могла взять Лариса, и вместо долгожданной беседы с Игорем я получал полчаса причитаний о моей сыновней неблагодарности.
– Ты совсем не общаешься с Егором, мальчик по тебе сильно скучает! Ни разу не зашел проведать родителей – может, нас уже и в живых нет, а ты и не узнаешь.
Это было фальшью, склизкой и дурно пахнувшей приличием. Лариса вовсе не жаждала меня видеть, но совести ее было спокойнее найти причин вдоволь во мне – причин того, что мы стали чужими людьми. Со случайными знакомыми из галерей и с художественных выставок она и то общалась искреннее, а уж какие они лицемеры в своем затхлом мирке искусства, пояснять излишне. В сущности, ей шла ее искусствоведческая гримаска высокомерия, которой до поры для меня, как для сына, не существовало, но в один прекрасный день я познакомился с ней, и будь тот день проклят.
Я всегда перекатывал мысленно в руках этот шар – слова о том, что ей не нужно больше симулировать заботу, я уже вырос, меня не ранит правда; да и не получалось у нее никогда обмануть меня, даже мальчишкой. К чему теперь играть? Но и в раздражавших до скрежета зубов телефонных разговорах с Ларисой мне не подойти было к границе невозврата, у которой бы я запустил свой шар. Она по-прежнему оставалась «мамочкой», я – «сыночком», мы холодно и грубо монтировали теплоту и нежность себе на плечи и тащили этот бессмысленный груз с остервенелыми улыбками.
– Лариса, родная, я даже со своей дочерью не успеваю видеться, а ты мне говоришь о каком-то Егоре. Знаешь ли ты, как я занят сейчас?
– О каком-то Егоре?! – кричала она. – О каком-то Егоре, ты сказал?!
И мне было плевать, что я оскорбил ее в лучших чувствах, пренебрежительно отозвавшись о младшем брате, любимом сыне семейства Ржевских. Сказать больше, мне было даже приятно задеть эти «лучшие чувства», хоть как-то выразить гнев.
Никто не держал зла на Егорку, конечно, но было бы слишком требовать от меня любить его как родного. И дело вовсе не в том, что он поселился, младенец, в нашей семье и утянул всю заботу и внимание взрослых к себе. И не в том, что не было в нас родной крови. Но появление Егора в доме Ржевских слишком уж трагично совпало с тем вполне четким мигом, когда я узрел, что всего лишь гость в этих стенах, а гостеприимство, пусть и на высшем уровне, не лучшая замена любви, хотя, уверен, многие бы согласились, что мне грех жаловаться.
