Проверял я осторожно. Сначала дозаявил в дело пару документов откровенно бесполезных. Гриша молчал. «Играет», – думаю. Тогда пустил в ход кое-какие запрещенные бумаги, о паритете в отношении которых мы еще на первой встрече с клиентами условились. И это прошло! Вот тогда я убедился, что и Гришка процесс пустил на самотек, и ассистент его – болван полный.
Теперь у меня уже все готово. Через несколько дней мы наконец сразимся в суде, да только сражение будет недолгим. Минут семь мне на речь, и Гриша увидит, что допустил ужасающую халатность, позволив мне внести в детскую автомат, собрать его, зарядить и наставить на невинного младенца. Где была охрана? И, поскольку мальчик он умный, ему в ту же секунду понятно станет, что не я развязал кровавую пальбу: пока он сходил с ума от своей несчастной любви, мне необходимо было только изображать сочувствие, остальное Гриша сделал сам. Он увидит, что все время голова его занята была лишь Аней, и, я нисколько не сомневаюсь, поймет, что Дугин использовал его любовное горе, чтобы обмануть. Он будет опозорен, репутацию его вопиющий просчет новичка утопит почти наверняка, мой клиент выиграет.
Выиграю я.
После Гриша вряд ли простит меня. Так далеко с ним я еще не заходил. С другими – сколько угодно, но другие и не подставили бы мне спину. А он потому и не боялся удара сзади, что доверяет мне. Доверяет Михаилу Дугину, глупый щенок. Это урок, который ему не преподадут лучше меня: никому не доверяй, никого не щади, не будь добр, не жди добра.
Только мне самому грустно. Будь у Григория шансы меня обмануть и выиграть, он бы не стал их использовать, потому что верит в благородство. От этого не по себе, точно ведешь корову на убой, а она лижет тебе ладони, глупая, ластится, в глаза заглядывает. Но где бы я был сейчас, если бы знал жалость?
Сколько в этого парнишку вложено – а он все равно мечтатель, не распрощавшийся с детством. Не желал слушать теорию, ну так вот тебе, малец, урок жизни. Я предупреждал, что она бьет нещадно – ты мне не верил.
Вот что, Сергей, хотел я рассказать. И не бойся, сердобольный, за моего парня. Старый дядя Дугин лишь немного тряхнет Гришу, но иначе нельзя. Я, возможно, и должен чувствовать вину за то, что подначивал его постоянно думать об этой Ане, но и без меня он помешан на ней.
Как видишь, все движется на планете, никто не остановился, не превратился в камень и не поминает тебя дурным словом. Никто вообще не поминает тебя. Нет никакой нужды в твоих посланиях – живи, сколько осталось, спокойно, оставь в покое меня.
Я сделал ради тебя больше, чем стоило, а ведь мы даже не братья, по сути. Но хватит, говорю тебе, пришло время сбросить свою ношу – и я не могу больше, и тебе пора. Пусть каждый идет своим путем, здесь все должно закончиться.
Ты хотел знать, насколько я хладнокровен. Вот, смотри: я подошел к костру слишком близко, и пламя сожгло мне руки, лицо и душу. Даже столько лет спустя.
14
Я наконец очнулся от грез былого. Вот они мы, дождливой ночью по-прежнему в баре на Римской улице, Дугин уже совсем пьян, расслаблен, беспечен. А что же я?
Меня резало мрачное ощущение развязки: ничего ценного в жизни больше не оставалось, но довести до победы завтрашнее судебное дело я имел твердое намерение. Я посматривал в глаза Дугину, стараясь казаться хмелеющим, но думал о нем не как о друге. Знай Михаил, как ненавидит, мечтает раздавить его сейчас ученик Гриша, он сквозь дремоту принятой дозы и через коньячный угар отшатнулся бы в страхе. Ему стоило бояться, во всяком случае.
