Т у р б и н. Да и вообще сволочной характер у нашего создателя, что и требуется признать!
П е р в а я. Это чересчур!
А м е т и с т о в. Согласен, гражданочка судья. Пусть будет сложный характер, ладно, доктор?
Т у р б и н. Если только очень сложный. Честолюбивый эгоцентрист! Тщеславие било фонтаном. Хочу славы и денег! Его слова?
П е р в а я. Не отрицаю. Говорил…
А м е т и с т о в. Конечно, говорил! Еще и хорохорился при этом! (Бросается жать Турбину руку.) Обварили вы Мишеля, доктор, крутым кипятком обварили.
П е р в а я. Не спорю – себялюб. Но вы найдите другой типаж среди творцов.
А м е т и с т о в (бросается жать ее руку). Как это верно, гражданочка судья! Все творцы одинаковые – канальи! Только о себе и думают. Мне ли не знать!
Т у р б и н (ожесточается). Хочешь любить себя – люби до беспамятства. Но другим людям зачем гадить? А Михаил Афанасьевич мужа родной сестры сделал посмешищем, представив никчемным перевертышем Тальбергом. Наших соседей оболгал. А ведь порядочные люди! Что они ему сделали? Чем не угодили? Булгаков еще в школе был едким, всех задразнивал, хейтил. Кстати, точный англицизм. А дневники его читывали?
А м е т и с т о в. Что в них такого? Наветы на вождей революции?
Т у р б и н. Хуже! Антисемитизм.
А м е т и с т о в (вскрикивает). О какой!
П е р в а я (сокрушенно). Даже в шальные 90-е дневники опубликовали с изъятиями.
Т у р б и н. Что тут размусоливать – мерзавец!
П е р в а я (Турбину). Вы пристрастны к Булгакову. Не любите своего создателя!
Т у р б и н. Не за что мне его любить! Лампа с зеленым абажуром, кремовые шторы – это шикарно. «Счастье начинается с повседневности» – еще прекраснее. Но просидел он Россию-матушку, просидел! Как те генералы из киевских кафешантанов. И не в эмиграции просидел – в Москве!
П е р в а я (читает стихи Ахматовой).
Мне голос был, он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Т у р б и н (закрывает глаза, щиплет усики). Как поэтично, но как беспомощно… Как беспомощно!
Появляется Хлудов. Он одет в мундир генерала царской армии. На ногах – тапочки. Солнцезащитные очки, которые он иногда приподнимает на лоб. Хлудов производит впечатление серьезно больного человека, испытывающего непроходящий озноб.
А м е т и с т о в (опять падает на колени). Роман Валерьянович!
Х л у д о в (Турбину). Не скажите, доктор, не скажите.
Т у р б и н (не открывая глаз). Ах, не травите душу! Перестаньте! Я ведь сам кричал шепотом: «Я не поеду! Я не поеду! Я не поеду!»
Х л у д о в. Не припоминаю такого шепота, не говоря уже о крике.
П е р в а я. В первой редакции «Дней Турбиных» был крик. Шептал Алексей Васильевич – подтверждаю.
А м е т и с т о в (прижимается к ногам Хлудова, тот треплет его, как собаку). Какая разница, что он там нашептывал! Все равно ведь не поехал, докторишка!
Х л у д о в. Кстати, почему?
Турбин отмахивается, не открывая глаз.
П е р в а я. В романе «Белая гвардия» наш эскулап влюбился, а в пьесе «Дни Турбиных» он вовсе погиб.
Т у р б и н. Да, не поехал… Да, влюбился… Да, погиб… (Открывает глаза, говорит жестко.) А вы, Аметистов, пустобрех и мерзавец!
А м е т и с т о в (с пола). Обомлеть! Честь дворянина! Дуэль! (Заискивающе Хлудову.) Правда, Роман Валерьянович?
Х л у д о в (отталкивает Аметистова ногой
