– Ну, а пуркуа бы и не па? – я упрямо смотрела на Коленьку. – Мало ли что у этих психов в голове.
– Такого еще не было, – Коленька с сомнением покачал головой.
– Ну и что? Все когда-нибудь бывает в первый раз.
– Маш, это все эфемерно. Я уверен, что колготки девчонка переодела сама. Знаешь же, как бывает: родственники на каком-нибудь пустяке целую теорию построят. У нас наркоман выбросился с десятого этажа, ну, и так брякнулся об асфальт, что штаны лопнули по швам. Папаша его из морга одежду забирал, обнаружил разрывы и начал орать, что сына зверски изнасиловали, а с балкона сбросили, чтобы скрыть преступление. А то почему у него штаны сзади порваны? Не иначе насильники домогались.
Я кивнула. Слышала я про это скандальное дело. Папа даже президенту писал про то, что в протоколе осмотра трупа указано – мол, задний проход зиял, а значит, точно изнасиловали. Напрасно ему всем моргом доказывали, что это результат введения термометра для измерения ректальной температуры. Да и вообще, перед тем как сигануть с балкона, наркоша вместе с предполагаемыми насильниками методично ронял на асфальт кухонную утварь, а две девушки из их теплой компании горланили песню про ковер-вертолет на глазах у всего честного народа, высыпавшего на свои балконы, чтобы закидать песняров тухлыми помидорами.
Конечно, папу понять можно: какой бы ребенок ни был, хоть наркот, хоть разбойник, все равно родное дитятко. Убивать никого нельзя, и если есть убийцы, то они должны нести заслуженное наказание. Пусть бы только посмотрел правде в глаза – смерть молодого человека есть результат его неправильного образа жизни. Ну, а результат чего неправильный образ жизни – пусть бы папа сам решил. Лучше бы он задумался о том, как его сын стал наркоманом, чем о том, как привлечь к ответу нерадивых милиционеров, покрывающих негодяев, что порвали трусы на сыне. Между прочим, из материала по факту смерти молодого наркомана было видно, что папа и сам не чужд был дурных привычек, злоупотреблял напитками, и сынка-то упустил, потому что дома практически не бывал, занят был возлияниями с приятелями. Вот бы он столько времени уделял живому сыну, сколько потом потратил на установление обстоятельств его смерти, обивая пороги!
– Скорей всего, тут какие-то подростковые страсти, – продолжал Васильков тему про девочку, и я с трудом отвлеклась от размышлений о причудах родительской любви. – Мало ли, она мальчику изменила, а тот отомстил. Надо в ее связях покопаться…
– Надеюсь, ты догадываешься, кто копаться будет? – я легонько чокнулась с его бокалом.
Он хитро глянул на меня:
– Я ж сказал, люблю работать. А ты все-таки считаешь, что маньяк?
– Я была дома у Кати, посмотрела, как она жила. Мальчика, похоже, в природе не было.
– Ой-ой-ой!
– Ну я, конечно, ничего не исключаю, но на первый взгляд любовными драмами там не пахнет.
– Ладно, посмотрим. А вот ты бы лучше свои версии применила. Что говорит наука?
– Откуда ты знаешь про версии? – удивилась я.
– Я ж сказал – навел справки. Расскажи-ка, с чем эти версии едят. А то я только слышал звон.
Я вздохнула. Это была печальная история, под девизом «горе от ума».
– Ты про Видонова слышал? – на всякий случай уточнила я, хотя и так знала ответ.
Конечно, Васильков отрицательно покачал головой.
– Он в семидесятых годах создал типовые версии по делам об убийствах.
– Что значит «типовые»? – не унимался любознательный Васильков.
