Дымка ещё целую минуту смотрела вслед старику и чуть заметно хмурилась.
Вскоре Мунуг нашёл боковое ответвление тропы. Раз в десятый он обернулся, чтобы убедиться, не следит ли кто за ним, а затем быстро скользнул между двумя наклонными валунами, которые обрамляли тайный проход.
Через полдюжины шагов сумрачный лаз закончился, перешёл в тропу, что вилась по дну глубокой расселины. Тени поглотили торговца, когда он зашагал по ней. До заката оставалось едва ли сто ударов сердца – задержка с «Мостожогами» может обернуться катастрофой, если он не поспеет на встречу.
– Известно, – прошептал он, – что боги не славятся склонностью к прощению…
Монеты были тяжёлыми. Сердце гулко стучало в груди. Он не привык к таким физическим усилиям. Мунуг ведь был мастером, искусником. У него тянулась чёрная полоса, это правда, он ослаб от опухолей между ног, это несомненно, но талант и смётка лишь обострились из-за боли и горя, которые ему довелось пережить. «Благодаря этим недостаткам я и избрал тебя, Мунуг. И благодаря твоему мастерству, разумеется. О да, мне необходимо твоё мастерство…»
Божье благословение наверняка поможет избавиться от опухолей. А если нет, то три сотни золотых советов хватит, чтобы оплатить услуги целителя с Дэнулом в Даруджистане. В конце концов, неразумно полагаться только лишь на божью благодарность за услуги. Мунуг сказал «Мостожогам» правду об аукционе в Крепи – следует позаботиться о путях отступления, запасных планах – и хотя ваяние и резьба были отнюдь не главными его талантами, Мунугу не хватало скромности, чтобы отрицать высокое качество своих работ. Они, разумеется, ни в какое сравнение не шли с его искусством художника. Ни в какое сравнение.
Он быстро шагал по тропе, не обращая внимания на неестественный туман, который окутал одинокого путника. Через десять шагов, когда он миновал врата Пути, склоны и кряжи восточной Тахлинской гряды совсем исчезли, а туман рассеялся, открыв безликую, каменистую равнину под болезненным небом. Чуть дальше на равнине стоял укрытый шкурами шатёр, над которым висел тёмно-синим маревом дым. Мунуг поспешил туда.
Задыхаясь, мастер присел у низкого входа и поскрёбся о кожаный клапан, прикрывавший его.
Изнутри послышался надсадный кашель, а затем хриплый голос проскрипел:
– Входи, смертный.
Мунуг вполз внутрь. Едкий, густой дым сразу впился ему в глаза, ноздри и горло, но после первого же вдоха лёгкий холодок начал расходиться от лёгких. Не поднимая головы и отводя глаза, Мунуг остановился у входа и ждал.
– Ты опоздал, – сказал бог. Дыхание вырывалось из его груди с болезненным присвистом.
– Солдаты на тропе, повелитель…
– Они нашли её?
Мастер улыбнулся грязному камышу на полу шатра.
– Нет. Они обыскали мешок, как я и предполагал, но не меня самого.
Бог снова закашлялся, и Мунуг услышал, как жаровня со скрежетом двигается по земле. На угли упали какие-то семена, и дым стал гуще.
– Покажи.
Мастер сунул руку за пазуху и вытащил толстый свёрток размером с книгу. Развернул его, так что стала видна колода деревянных карт. По-прежнему не поднимая головы, Мунуг вслепую подтолкнул карты к богу, рассыпав их веером.
Он услышал, как бог затаил дыхание, затем раздался тихий шорох. Когда голос зазвучал вновь, он был уже ближе.
– Изъяны?
– Да, повелитель. По одному недостатку на каждой карте, как ты и приказал.
– Ах, это меня радует. Смертный, твоё искусство несравненно. Воистину – это образы боли и несовершенства. Все они измучены, искалечены страданием. Ослепляют око и разрывают сердце. Более того, я вижу застарелое одиночество на лицах, которые ты написал. – Холодное веселье прозвучало в следующих словах: – Ты изобразил собственную душу, смертный.
